Мария Семёнова - Лебединая Дорога
Наконец он сказал:
– С помощью милосердного Аллаха и благодаря своей внутренней силе твой друг, малик, может остаться среди живых, хотя ангел смерти и приготовился унести его душу. Не в моей власти дать ему новые глаза и зажечь в них божественный свет, но для других его ран лекарство найдётся. Я принёс редкостный и драгоценный бальзам, именуемый – асиль, то есть благороднейший, безупречный…
Чурила перебил:
– Он должен жить. А за бальзам я тебе заплачу, хотя бы мне пришлось продать коня.
Абу Джафар опустил глаза и покачал головой.
– Пусть принесут молоко и вино, – сказал он затем. – Но не обижай меня, малик, я говорил не о плате. Здоровье твоего друга будет для меня желаннейшей из желанных наград. Тебе некогда меня слушать. Но знай, что лекарством, которое я предлагаю, можно смазать разрезанную печень барана, и она срастётся даже вынутая из тела. Так велика его сила…
Рабыни бегом принесли требуемое. Абу Джафар вынул крохотный стеклянный пузырь с тёмным и тягучим, как смола, веществом. Пробормотал что-то на своём языке. Снял крышку и зачерпнул костяной ложечкой драгоценный чёрный асиль…
К вечеру круглицкие частью уехали к себе, иные же остались, не имея сил продолжать путь. В том числе Вячко и Доможир. Они хотели устроиться на ночь подле князя, но Радим предпочёл остаться один.
Ночью Чуриле не спалось… Они со Звениславкой так и жили в Старом дворе, однако домой он не пошёл. Княгиня разыскала мужа и долго старалась его успокоить, но всё вотще.
– Брата моего покалечили, – сказал ей Чурила. – Понимаешь?
Среди ночи он и вовсе поднялся и, одевшись, пошёл проведать Радима.
Тот тоже не спал. Ему, слепому, больше не нужен был свет. Но лежать в темноте казалось слишком уж неуютно; и потрескивал у постели трёхрогий светец, с шипением ронявший угольки в плошку с водой…
Чурила, охотник, подобрался к двери бесшумно. Но Радим точно почуял. Вынырнула из-под одеяла, протянулась рука. Метнулась по стене тень.
– Кто здесь?
– Я пришёл, – отозвался Чурила. Сел возле больного и усмехнулся: – А что, князь, решил, душить тебя идут впотьмах?
Радим промолчал.
– Что не спишь? – спросил кременецкий князь. – Устал, поди. А утро, сам знаешь, мудренее.
Радим беспокойно шевельнулся, ощупью нашёл его колено, положил на него руку.
– Уснул бы, да не всякую думу заспишь… Без зубов грызёт. Спрашиваю себя, Мстиславич… Вот если бы не я тебя, а ты меня тогда… плёткой… А потом ко мне же притёк… Мстиславич… Помоги сесть!
Чурила обнял его, усадил. Жёсткий кашель согнул Радима дугой, затряс, отнимая последние силы. Обратно на подушку Чурила опустил его изнеможённого, взмокшего. Бережно укрыл. Радим с трудом переводил дух.
– А я вот думаю, – сказал ему Чурила. – Если бы меня уходили, как тебя. Пошёл бы я к тебе или нет?
– Умру я, – проговорил Радим тихо, как о деле решённом. – Сам виноват, сам расхлебаю. Один я на свете… У тебя же, ведаю, сын скоро будет. Дружине велю… пусть в Круглице посадят… Чтобы никогда боле… Слышишь ли?
– Я тебе умру, – сказал Чурила. – Спи, Радко, сон лечит. После говорить станем, окрепни сперва.
Потом он вышел за дверь… и тут же не услышал, больше почувствовал чьё-то присутствие рядом с собой в темноте!
Счастье неведомого татя, что Чурила не был оружен. Метнулась во мрак железная княжеская рука. И сцапала змеившуюся, убегавшую девичью косу.
– Ого! – сказал он и потащил косу к себе, наматывая на кулак. На том конце ойкнуло, и князь выволок в полосу света упиравшуюся девушку.
– Попалась рыбка, да, смотри, золотая! – сказал он, узнав Нежелану. – Тебя кто сюда пустил, поляница? Лют? С Люта утром спрошу, а тебе сейчас рубаху-то подыму да ремнём…
– Что там, Чурило? – позвал из ложницы Радим. Услыхав его голос, Нежелана вдруг с отчаянной силой рванулась из рук – князь едва увернулся, не то укусила бы, – кинулась в дверь и пала на колени подле Радима.
– Я, княже! – в голос заплакала бесстрашная Вышатична. – Не гони! Жить останешься, служить тебе буду, а умрёшь, на костёр за тобою взойду… только не гони…
Радим повернул голову, слепыми пальцами нашарил девичье плечо.
– Да ты кто, милая?
Чурила смотрел на них, прислонившись к двери…
Когда под утро в ворота стал ломиться Вышата Добрынич, к нему вышли и князь, и молодая княгиня.
– Куда дочку дел? – ярым вепрем заревел старый боярин. И схватился за меч: – Мало тебе, сыновей я лишился, последнее отымаешь?!
– Не кричи, Добрынич! – сдвинул чёрные брови Чурила. – Здесь она. И живёхонька, пойдём, покажу!
Звениславка пошла рядом с мужем, пряча под широким плащом своё ночное убранство. Вышатины молодцы с факелами, с оружием остались у ворот. Княжеские ощетинили против них копья.
– Загляни, жена… – велел Чурила, когда они приблизились к ложнице. – А ты, боярин, помолчи!
Звениславка сунула голову в дверь и кивнула, приложив палец к губам. Вышата нетерпеливо двинулся вперёд.
Дочь его Нежелана сидела около израненного князя, и тот спал, дыша очень спокойно… Увидя отца, Нежелана так и блеснула глазами. Словно готовилась защищать любимого даже от него…
Отвернулся боярин, тяжело прилег спиной к ободверине. Закрыл глаза, застонал…
– Что плачешь, боярин? – спросил Чурила вполголоса. – Княгиней дочка будет, не ты ли того хотел?
7
Светлая Богиня Жива побеждала злую ведьму Морану. По ночам зима ещё торжествовала; ещё заращивала льдом и инеем прорехи, что наносили ей в дневных сражениях сияющие солнечные мечи. Но всё глубже ложились синие проталины, и тяжёлые войлочные облака постепенно освобождали небо. И небо поднималось всё выше – вверх, вверх, чистое, ясное, готовое наполниться ликующим пением птиц…
– Что невесел, Виглавич? – спросил Халльгрима Чурила, когда они однажды вместе ехали из Круглицы домой.
Халльгриму дорого обошлась минувшая зима. Суровое лицо осунулось ещё больше, по щекам, сверху вниз, легли угрюмые складки. На висках и в усах проглянула седина. Он сказал:
– Скоро птицы полетят к северу, конунг.
Его халейгов поедом ела тоска.
Старый Олав осматривал корабли, готовя их к тому дню, когда должна была вскрыться река. И говорил сыновьям:
– Они привыкли к морю, дети. Я думаю, им тоже снится морской прибой.
Люди всё чаще смотрели на север. И ждали весны с непонятной тревогой. Как будто ей предстояло что-то переменить…
Видга-Витенег был теперь в младшей княжеской дружине за своего. Не всем нравилась его нелюдимость и невмерная – не по летам, не по заслугам! – гордость. Но в ратной науке ему среди отроков ровни было немного. Видгу в дружине начали уважать.
