Поль Кок - Вишенка. 1 том
Утомленный этой однообразной пантомимной, Анжело обратился к трактирщику:
— Ну-с, почтенный хозяин, теперь потрудитесь прислать к нам вашу Вишенку. После всего того, что вы нам сейчас рассказали, все мы желаем видеть ее.
— А матлот-то как же? — спросил Кюшо. — Я и с ним тоже нетерпеливо желаю познакомиться.
Шатулье, по-видимому, внезапно озарила какая-то светлая мысль.
— Сию минуту, — произнес он, выходя из комнаты, — сию минуту, господа, я буду иметь честь представить вам и Вишенку, и матлот.
VI. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАТЛОТ
— Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, — заметила Элодия, — так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.
— Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…
— Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.
— Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?
— Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.
— Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?
— Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.
— Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».
— Я согласна с Элодией, — заметила Зинзинета, — пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…
— О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…
— Наполнится? Это еще что за гадость?..
— Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…
— Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.
— Ты употребляешь во зло ее терпение… Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе… Но берегись… Она у тебя тоже в долгу не останется… У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.
— Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли «Свои собственные соперники», я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.
Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.
— Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, — говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.
Появление молодой девушки, о которой было столько толков и которую все ждали с таким нетерпением, произвело в зале всеобщее движение. Мужчины разглядывали ее с удвоенным вниманием, как бы стараясь проверить все то, что насказал об ней один из их товарищей, и на лицах их выражается полнейшее одобрение всему виденному и слышанному. Что касается до женской части труппы, то, хотя они по первому порыву, который, по словам одного из известных дипломатов, всегда бывает правильным, и нашли, что она очень хороша собой, но потом начали искать в ее наружности всевозможные недостатки.
— Да, недурна при большом освещении, лицо это, должно быть, довольно эффектно… Но есть сотни женщин лучше нее, на которых не обращают никакого внимания.
— Главное, контуры лица очень вульгарны.
— Возьмите все черты этого лица порознь, и вы не найдете ни одной правильной.
— Какое мне дело до этого, — воскликнул Анжело, — когда вместе они очаровательны, восхитительны?.. Я не черты лица стараюсь рассмотреть в женщине… Эдак мне пришлось бы влюбиться в правильный, греческий нос. Несмотря на то что подле него был бы безобразный рот и совершенно черные, гнилые зубы?.. Еще раз повторяю вам, что женщина нравится мне по общему выражению всего ее лица, по гармоничности всей ее особы. Неужели же вы воображаете себе, что мы, когда влюбляемся в женщину, то разбираем ее по ниточкам, по черточкам… Эге, да вам бы всем тогда плохо пришлось, ведь вы сами знаете, что совершенства в мире нет.
— Анжело, не смейте говорить дерзостей! Неужели же мы не имеем права выразить свое мнение об этом чуде, о котором вы нам все уши прожужжали.
— Выражайте, выражайте, но будьте уверены в одном только, что все ваши рассуждения относительно хорошенькой женщины не убавят в мужчинах ни удивления к ее красоте, ни желания обладать ею, а, напротив, еще сильнее разожгут и то и другое.
— О, это мы и без тебя знаем. Мы хорошо понимаем, на что способны мужчины!.. Они также ну, я не хочу сказать этого слова, но без сомнения, понимают меня.
— Она очень мила… очень… — заключил Монтезума, — ее хорошо бы заставить протанцевать болеро… или качучу… У нее совершенно испанская головка…
— Вот бы в субретки-то, в мольеровекую комедию, — проговорил вполголоса благородный отец.
— А к нотариусу в контору тоже годится? А, Гранжерал, годится, что ли?
— Надо бы попросить ее спеть что-нибудь, — заметил Дюрозо.
— И не проплясать ли уж ей кстати?.. — насмешливо предложила Зинзинета.
— Им только дай волю, они ей и другое еще занятие найдут! — вскинулась Альбертина. — Господи боже мой! Что только за свиньи эти мужчины! Молодец я, право, что я их так часто надуваю!
