Уильям Дитрих - Мятежная дочь Рима
Посыпались отрывистые, как удары хлыстом, приказы, и солдаты бегом кинулись их выполнять. Оставшись вдвоем, старшие офицеры двинулись к дому начальника крепости. При их появлении рабы бросились открывать двери, обоих со всей возможной почтительностью освободили от тяжелых доспехов, медные ванны были до краев наполнены теплой водой, а слуги уже суетились вокруг, предлагая им чистые полотенца. Потом они перешли в гостиную, где уже было натоплено, и по римскому обычаю вытянулись на ложах. Принесли в амфоре обещанное фалернское, привезенное за тысячу миль, и со всеми предосторожностями разлили его в чаши из тончайшего зеленого стекла, по краю которых вился причудливый узор с изображением сражающихся гладиаторов. Лонгин, уставший от долгой скачки, нетерпеливо схватил свою, долил воды и жадно выпил. Новый трибун, маленькими глотками отхлебывая неразбавленное вино, с нетерпением ждал, пока его гость утолит жажду.
— Ну и какие же еще новости ты привез мне, центурион? Неужели готовится новый поход?
Вестник покачал головой, потом утер рукой влажные губы.
— Нет, это касается командования твоим кавалерийским отрядом. Боюсь, эта часть привезенного мной послания обрадует тебя меньше, трибун.
Гальба приподнялся на локте:
— А в чем дело? Я командовал отрядом кавалерии, будучи старшим центурионом, после того как старший трибун уехал, получив новое назначение. Я одержал победу. Теперь я получил звание старшего трибуна. Командование отрядом по-прежнему остается за мной, разве не так?
— Если бы все зависело от воли герцога, так и было бы. Ты сам это знаешь.
Глаза Гальбы сузились. До сих пор такой мрачный взгляд имели несчастье видеть только его враги — на поле боя. Что-то подсказывало ему, что его дурачат.
— О чем это ты толкуешь, Лонгин? Ты в моем доме и пьешь мое вино!
— Прости, я был бы рад, если бы эту весть доставил тебе кто угодно, лишь бы не я. Ты получил повышение, Гальба, а вместе с ним и деньги, и ты по праву заслужил это. Но в Риме правят политики. Да, политики и только политики. Кое-какие семьи вступили в новый союз — и вот одному офицеру понадобилось место. Префекту. Он просил дать ему полк петрианской кавалерии — видимо, соблазнившись репутацией полка. И он желает служить в этой крепости — вероятно, потому, что весть о той победе, которую ты одержал, докатилась и до Рима. Вот он и вознамерился оставить тут свой след. Вместе с тобой.
Новый трибун, не веря собственным ушам, ошеломленно потряс головой:
— Не понимаю… Ты хочешь сказать, что мне дали новый чин только ради того, чтобы отнять у меня полк, которым я командовал?! Но ведь я всю свою жизнь трудился как вол ради того, чтобы получить его!
Лонгин с сочувствием посмотрел на него:
— Прости, Гальба, к тебе лично это не имеет никакого отношения. Просто кому-то срочно понадобилось пристроить офицера, по праву рождения принадлежащего к сословию всадников. Несправедливо, я знаю.
— Но при чем тут политика?!
— Этот парень, насколько я слышал, помолвлен с сенаторской дочерью. Видишь, как все просто. — Он отхлебнул вина.
— Клянусь кишками Плутона!
При своем исполинском росте Гальба обладал невероятной вспыльчивостью. Вскочив как ужаленный, он прорычал ужасное проклятие, и чаша с вином полетела в сторону, со звоном ударившись о стену. Ярко-алые, точно кровь, капли забрызгали мозаичный пол. Подскочив к центуриону, Гальба угрожающе навис над ним. Потемневшее лицо его было искажено яростью.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что какой-то хлыщ из Рима собирается отобрать у меня петрианцев — полк, о котором до меня никто вообще не слышал! — только лишь потому, что решил взять в жены молоденькую шлюшку, в жилах которой течет голубая кровь?! — проревел он голосом, похожим на рык разъяренного медведя.
Лонгин отвел глаза в сторону и принялся внимательно разглядывать свою руку, свисавшую с подлокотника ложа.
— Я ведь только вестник, Гальба, — примирительно сказал он. — И к тому же они еще не женаты — только помолвлены.
Гальба со свистом втянул в себя воздух.
— Значит, еще есть надежда…
— Нет. Свадьба состоится здесь.
Новый трибун тяжело упал на ложе.
— Я не намерен терпеть подобное оскорбление. Возвращайся к герцогу и передай ему мои слова.
— Даже не подумаю. Ты ведь солдат. Тебе это неприятно, ты чувствуешь себя оскорбленным, и я могу тебя понять. И ты по-прежнему останешься командовать своим полком — но неофициально. А Луций Марк Флавий пробудет тут пару лет и уедет — за новым, более высоким назначением. И полк снова вернется к тебе.
— Этот римский аристократ станет жить в моем новом доме! Пользоваться всем, что я создавал долгие годы! А мне предоставит всю черную работу!
— Можно подумать, он первый! — Лонгин тоже начал уже понемногу терять терпение. — Не забывай, как обстоят дела. Только попробуй встретить в штыки этого самого Марка, и не наживешь ничего, кроме неприятностей. Глупо! Лучше попробуй гладить его по шерстке, и он станет мягким воском в твоих руках. Ты сможешь вертеть им как хочешь. А пока будь благодарен за то, что у тебя уже есть: новый высокий чин и вот это прекрасное вино. — Лонгин сочувственно покачал головой. — А оно действительно чудесное.
— Странный выбор для высокородного выскочки, неспособного отличить один конец копья от другого! — фыркнул Гальба. — О боги! Такое унижение — и все благодаря кем-то устроенному браку!
— Зато он еще ни разу не терпел поражения в бою. Не забывай об этом.
— Но потерпел поражение от женщины. — Едкая горечь чувствовалась в этих словах Гальбы.
Глава 4
Многие римляне глубоко убеждены в том, что рабам ни в чем нельзя верить, но я, Драко, считаю их самыми надежными свидетелями. Да, рабы бывают нечисты на руку. Да, они будут лгать и изворачиваться, если нужно. И конечно, они ленивы. Им не хватает даже тех скромных добродетелей, которыми обладает домашний скот. И тем не менее внимательный слушатель может обратить эти их качества себе на пользу. Рабы обычно беззастенчиво подслушивают и подглядывают за хозяевами, они обожают перемывать им косточки, и ничто не может доставить им большего удовольствия, чем копание в грязном белье того, кому они принадлежат. А если раб еще вдобавок и умен, вы можете услышать от него немало интересного. А эта женщина, что сидела сейчас напротив меня, была умнее прочих.
Она уже начинала раздражать меня.
Ее звали Савия. Ворчливая нянька, превратившаяся в мать. Служанка, ставшая горничной, сварливая мегера и наперсница. У каждой девушки, рожденной в столь высокопоставленной семье, как пропавшая Валерия, должна быть такая, и у большинства она есть. Естественно, Савия была христианкой, как многие среди рабов, но в отличие от других у меня не было права относиться нетерпимо к тем, кто верил в доброго бога и в рай, который ждет нас после смерти. Мне позарез был нужен каждый глаз и каждое ухо, которые могли мне помочь. А честная христианка, насколько я мог судить по собственному опыту, может оказаться не менее полезной, чем честная язычница. И столь же продажной и вероломной. Негодяи встречаются среди людей, исповедующих любую религию, как в каждом стаде имеется своя паршивая овца.
