Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
Дажин подписал бумагу, помахал ею перед носом Филимонова, но отдавать не торопился. Вышел из-за стола, подгрёб Авдеича рукой:
— К ней пойдем, ей покажем, любезный, — Матушке Бэб.
Захолонуло сердце Николая, точно в душу ледяной воды плеснули. Мама Бэб располагалась в конце коридора, в кабинете с надписью «Консультант». Никто не знал, кого она консультирует и зачем консультирует. Прежде, в оные времена, когда у многих сотрудников хромала грамота, в институте была учреждена должность редактора — для подправки бумаг, выходящих из института. Другие же говорили, что должность специально учредили для непутёвой дочки какого-то важного человека из правительства. Однако толком объяснить эту должность никто не может. Одно тут знает каждый: всякая важная бумага не минует этого кабинета. «А-ба-ши Киркли!» — хохотал он на даче до упаду, до слёз. Вот и досмеялся!
Мама Бэб не ставила резолюций и подписей — слов никаких не тратила, — обыкновенно принимала бумагу и, не взглянув на неё, клала или на правый угол стола, или на левый. На левую часть стола — со стороны двери — укладывается большинство бумаг, они затем перекочевывают в стеллажи и лежат там плотными пачками без движения, покрываясь пылью. Иные пачки пожелтели, подёрнулись не пылью, а каким-то седым слоем — умершие надежды, придушенные на корню мечты. Институтские острословы втихомолку, в тряпочку, конечно, подтрунивают над Мамой Бэб, называют её Бермудским треугольником. Но это тихо, настолько тихо, что редкий слышит такое суждение. Петя Редькин, будучи сильно навеселе, заверял товарищей, что Мама Бэб не знает грамоты — совсем не знает! — и что бумаги берёт на ощупь; каким-то особым чутьём слышит милых и постылых. Милым даёт ход, постылых — на стеллажи. Несерьёзный человек этот Редькин! Как он только в институт попал.
В кабинет вошли тихо и, может быть, потому остались в первую минуту незамеченными. Если Дажин, приветствуя вошедшего, говорит: «А-а… Заходите, любезный, заходите, Чтой-то я вас давненько не вижу, всё прячетесь от меня…», то Мама Бэб голову к вошедшему повернет не сразу, а, повернув, скажет: «Вы ко мне, надеюсь?..»
Чёрная шерстяная кофта, чёрная длинная юбка, чёрный бант, скрепляющий на затылке волосы, лицо, потемневшее от времени, — всё в ней было ветхо, старо и непроницаемо темно. Она походила на упавшую в сырую канаву птицу неопределённого вида; она там долго лежала и уж совсем занемогла, но её, ещё сохранившую признаки жизни, вытащили, обсушили и… поместили в кресло.
Она смотрела только на Дажина и говорила только с ним, демонстрируя, таким образом, полное пренебрежение к факту существования Филимонова.
«Злится старуха! — сидел как на раскалённых угольях Николай. — И поделом! Хоть бы к возрасту почтение имел, улыбнулся бы при случае, наклонился при встрече…»
Маму Бэб Авдеич третировал откровенно; никогда не сталкивался с ней тесно, не знал её занятий, обязанностей, — сразу же воспылал к ней неприязнью и при встречах чуть заметно кивал, а то и вовсе не замечал. Впоследствии увидел: Мама Бэб была той красной чертой, водоразделом, который делил всех сотрудников на два лагеря, — первый не терпел её так же, как Филимонов, второй — обожал. И ещё заметил: первых со временем становилось меньше, они таяли, рассасывались, подобно перистым облакам при ясной солнечной погоде; напротив, обожателей Мамы Бэб становилось в институте больше. Учёные невесело шутили: «Если на тебя не смотрит Мама Бэб — сматывай удочки».
Терпеливо слушая ничего не значащий разговор Дажина с Мамой Бэб, Филимонов досадовал на полное безразличие хозяйки кабинета к бумаге, с которой они пришли, — она сиротливо лежала на краешке стола и, казалось, совершенно не интересовала хозяйку. Николай в нетерпении пытался заговорить, но обрывочная, нечленораздельная фраза его осталась без внимания. Дважды машинально тронул бумагу пальцами, пытаясь привлечь к ней внимание, — даже подвинул её к середине стола, но и эти его отчаянные жесты не нарушили мирно и вяло текущей беседы.
Филимонов бросил слушать собеседников, зацепился мыслью за какую-то формулу и стал в уме выводить из неё ряды цифр.
Долго ли продолжалось состояние внутреннего созерцания, быстрой радостной работы, он не знает, но, видимо, и Дажин, и Мама Бэб заметили его отрешённость; их обоих неприятно поразил счастливый полубезумный блеск его синих растворённых глаз; они смолкли и несколько минут, холодея от изумления, наблюдали за Авдеичем и молчали, ждали, когда он спустится на землю и заговорит с ними. Но он продолжал витать в своих эмпиреях; видно, сделал счастливые находки, улыбнулся им и даже будто бы сказал что-то в радостном возбуждении — и тут опомнился, спустился на землю. И увидел перед собой Дажина и Маму Бэб, — улыбнулся, весело проговорил:
— Ну! Решили?..
Обитатели кабинета зашевелились, переглянулись, затем долго сидели молча, опустив головы, и каждый думал о своём.
Николай разглядывал кабинет. В шкафах за стеклом, на открытых полочках и на самом столе было много диковинных вещей — подарки Маме Бэб от сотрудников института. Как всякая женщина, Мама Бэб любила подарки. И каждый, кто уезжал за границу по служебным делам или туристом, непременно привозил для неё сувенир. Он мог не привезти подарка жене, дочери или родной матери, но о Маме Бэб почти никто не забывал. Иной ей на подарок все свободные деньги истрачивал — знал: затраты окупятся сторицей. Уж чего-чего, а списки отъезжающих за границу не миновали стола Мамы Бэб. Просматривая их, она, конечно, взглядывала и на шкафы, и на полочки, вспоминала всё, что отнесла домой; память её цепко держала подобные мелочи.
Петя Редькин однажды, после того, как ему отказали в заграничной служебной поездке, набрался духу и спросил академика Буранова с трибуны партийного собрания: «Сотрудники института интересуются: какую роль выполняет у нас Мама… то есть… товарищ Кирклисова?» Академик вскочил точно ужаленный, сверкнул глазами из-под очков, прокричал до неприличия грубо: «За всех сотрудников не расписывайтесь, адвокат сыскался! И нужен такт, молодой человек! Не забывайте: женщина! Пожилая!…» И сел академик. С побелевшего лица долго и старательно вытирал капельки пота. Что-то шепнул сидевшему рядом Зяблику, и тот объявил: «Товарищ Кирклисова — редактор, её обязанность — литературно отрабатывать документы». Председательствующий — это был Шушуня — зачем-то потрогал бумажки на столе, укоризненно качнул головой, добавил, кося взгляд на возмутителя спокойствия: «Все знают, а вы, товарищ Редькин, не знаете. Странно себя ведёте, очень даже странно».
Персональный компьютер — заветная мечта Филимонова. Расчёты его изнуряли. Голова гудела от сумятицы цифр, дробных величин, усечённых частиц, спаренных, строенных значений. Иная формула не укладывалась в тетради, а, получив искомое, он убеждался: не тот изначальный ход избрал для вычислений. И начиналось всё заново, на долгие часы, дни, недели; и никто не знал, не ведал его мук, разве лишь Ольга да Вася Галкин сторожко и сочувственно взглядывали на него во время математических страданий. Ох, как бы они хотели ему помочь! Будучи сами прекрасными математиками, чистыми теоретиками, они одни приблизительно догадывались, где копал свои клады их шеф.
