Александр Дюма - Виконт де Бражелон или десять лет спустя
— Господин, я сделаю это, раз вы так решительно требуете.
Грустная улыбка тронула губы незнакомца.
— Остальное положите сюда.
Он указал на сундук и отвернулся. Крополь открыл довольно тяжелый мешок и взял из него плату за номер.
— Надеюсь, сударь, — сказал он, — вы не огорчите меня, отказавшись поужинать. Вы изволили отослать обед: это очень обидно для «Гостиницы Медичи». Извольте взглянуть, сударь, ужин подан, и, осмелюсь прибавить, он недурен.
Незнакомец спросил рюмку вина, отломил кусочек хлеба и остался у окна.
Скоро раздались громкие звуки труб и фанфар. Вдали послышались крики.
Неясный шум наполнил нижнюю часть города. Прежде всего незнакомец различил топот приближавшихся коней.
— Король! Король! — кричала шумная толпа.
— Король! — повторил Крополь, бросив своего постояльца и все попытки деликатного обхождения ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство.
На лестнице с Крополем встретились и окружили его г-жа Крополь, Питрино, лакеи и поварята.
Кортеж подвигался медленно; его освещали тысячи факелов на улице и из окон.
За ротой мушкетеров и отрядом дворян следовал портшез кардинала Мазарини, который, точно карету, везли четыре вороных лошади.
Дальше шли пажи и слуги кардинала.
За ними ехала карета королевы-матери; фрейлины сидели у дверец, а приближенные ехали верхом по обеим сторонам кареты.
За королевой показался король на превосходной саксонской лошади с длинной гривой. Кланяясь, юный государь обращал свое красивое лицо, освещенное факелами, которые несли его пажи, к окнам, откуда кричали особенно громко.
Возле короля, отступив шага на два, ехали принц Конде, Данжо и еще человек двадцать придворных; их слуги и багаж замыкали торжественную процессию.
Во всем этом великолепии было что-то воинственное.
Только некоторые придворные постарше были в дорожных костюмах; все остальные были в военных мундирах. На многих — кирасы и перевязи, как во времена Генриха IV и Людовика XIII.
Когда король проезжал мимо, незнакомец высунулся в окно, чтобы лучше видеть, потом закрыл лицо руками. Сердце его переполнилось горькой завистью. Его опьяняли звуки труб, оглушали восторженные крики народа; он на мгновение словно потерял рассудок среди этого шума, блеска и роскоши.
— Да, он — король! Король! — прошептал незнакомец с тоскливым отчаянием.
Прежде чем он вышел из мрачной задумчивости, весь этот шум и все великолепие исчезли. На перекрестке внизу под окнами незнакомца раздавались только нестройные хриплые голоса, время от времени кричавшие:
— Да здравствует король!
Осталось также всего шесть факелов в руках обитателей «Гостиницы Медичи»: два в руках Крополя, один у Питрино и по одному у каждого поваренка.
Крополь беспрестанно повторял:
— Как хорош король! Как он похож на своего славного родителя.
— Гораздо лучше, — твердил Питрино.
— И какая гордость в лице! — говорила г-жа Крополь, вступившая уже в пересуды с соседями и соседками.
Крополь выражал свои впечатления, не замечая старика с ирландской лошадью на поводу, старавшегося пробраться сквозь толпу женщин и мужчин, стоявшую перед «Гостиницей Медичи».
В эту минуту из окна раздался голос незнакомца:
— Хозяин, дайте возможность войти в вашу гостиницу.
Крополь повернулся и, увидев старика, дал ему дорогу. Окно закрылось.
Старик молча вошел.
Незнакомец встретил старика на лестнице, заключил его в свои объятия и провел в комнату прямо к креслу.
Тот не захотел сесть.
— Нет, нет, милорд, — сказал он. — Мне сидеть в вашем присутствии? Ни за что! Ни за что!
— Парри! — воскликнул незнакомец. — Прошу тебя, сядь! Ты приехал из Англии… из такой дали… Ах! Не в твои лета переносить такие невзгоды, какие тебе приходится терпеть на службе у меня!.. Отдохни!..
— Прежде всего я должен дать вам отчет, милорд…
— Парри… умоляю тебя… не говори мне ничего… Если бы ты привез хорошее известие, ты заговорил бы иначе. Значит, вести твои печальные.
— Милорд, — остановил его старик, — не торопитесь огорчаться. Не все еще потеряно. Надо запастись волей, терпением, а главное — покорностью судьбе.
— Парри, — отвечал незнакомец, — я пробрался сюда один, сквозь тысячу засад и опасностей. Веришь ли ты, что у меня есть воля? Я думал об этом путешествии десять лет, невзирая на предостережения и препятствия: веришь ли ты в мое терпение? Сегодня вечером я продал последний брильянт моего отца, потому что мне нечем было заплатить за квартиру и трактирщик выгнал бы меня.
Парри вздрогнул от негодования. Молодой человек ответил ему пожатием руки и улыбкой.
— У меня остается еще двести семьдесят четыре пистоля, и мне кажется, что я богат; я не отчаиваюсь, Парри. Веришь ли ты, что я покорен судьбе?
Старик поднял дрожащие руки к небу.
— Говори, — попросил незнакомец, — не скрывай от меня ничего. Что случилось?
— Рассказ мой будет очень краток, милорд. Но, ради бога, не дрожите так!
— Я дрожу от нетерпения, Парри. Говори же скорее: что сказал тебе генерал?
— Сначала он не хотел меня принимать.
— Он подумал, что ты шпион?
— Да, милорд. Но я написал ему письмо.
— Ты обстоятельно изложил в нем мое положение и мои желания?
— О да! — отвечал Парри с печальной улыбкой. — Я описал все и точно изложил вашу мысль…
— И что же, Парри?
— Генерал вернул мне письмо через своего адъютанта и передал мне, что велит арестовать меня, если я еще хоть день пробуду в тех местах, где он командует.
— Арестовать! — прошептал молодой человек. — Арестовать!.. Тебя… самого верного из моих слуг!
— Да, милорд!
— И ты подписал письмо своим именем, Парри?
— Полностью, милорд. Адъютант знавал меня в Сент-Джемсе и, — прибавил старик с глубоким вздохом, — в Уайт-Холле!
Молодой человек опустил голову и печально задумался.
— Да, так поступил Монк при посторонних, — сказал он, пытаясь обмануть самого себя. — Но наедине… что он сделал? Говори.
— Увы, милорд, — отвечал Парри, — он прислал четырех всадников, и они дали мне лошадь, на которой я приехал сюда, как вы изволили видеть.
Всадники доставили меня галопом до небольшой пристани Тенби, там скорее бросили, чем посадили, в рыбачью лодку, которая отправлялась во Францию, в Бретань, и вот — я здесь!
— О! — прошептал молодой человек, конвульсивно прижимая руку к груди, чтобы из нее не вырвался стон. — И больше ничего, Парри?
