Владимир Нефф - Прекрасная чародейка
— Ведь он сам, этот Петер Кукан, да будет проклято его имя, учил нас верить прежде всего свидетельству наших органов чувств — так может ли свидетельство его измены быть красноречивее, убедительнее и яснее, чем этот дуб, превращенный в гигантскую виселицу, чем мертвые тела наших братьев и сестер?!
— Не может, — мрачно отозвались веритарии.
— Возможно ли представить себе более коварную ложь, чем ложь Кукана, который уверял нас, что Вальдштейн умер, хотя он не только не убил его, как он утверждал, но даже предал нас в его руки?!
— Невозможно, — ответили веритарии.
— Заслуживает ли он самого сурового наказания?
— Заслуживает!
— Стало быть, мы приговариваем его к смерти?
— Приговариваем!
— Есть ли среди вас кто-нибудь, кто готов привести в исполнение этот приговор?
— Я! — сказала прекрасная колдунья Либуша Кураж — и наступила тогда минута тишины, минута растерянного молчания.
— Отдаешь ли ты себе отчет, сестра, — заговорил потом Медард, — какую задачу берешь ты на себя — задачу, трудную даже для сильного мужчины?
Либуша кивнула.
— Представляешь ли ты себе, как ты это исполнишь?
Либуша вытащила из-за пояса кинжал и взмахнула им.
— Вот так, — сказала она. — Поеду в Италию за предателем, расспрошу, как добраться до Страмбы, и помешаю его свадьбе.
— Тем, что его убьешь?
— Тем, что его убью.
Слова простые, но импонирующие. Веритарии встретили их одобрительным ропотом, который прервал насмешливый голос шевалье де ля Прэри:
— Потише, дамы и господа, прошу рассуждать хоть немного логически. Когда на человека обрушивается беда, в отчаянии он может отречься от всего — от жизни, родины, от любви своей, от семьи и друзей, от своего положения, — только от логики не надо отрекаться, потому что, пока он рассуждает логически, он может уберечься от слабоумия идиотов, а в результате раздумает отрекаться от каждой из перечисленных мною хороших вещей. Посему предлагаю не забывать о логике даже теперь, когда наши органы чувств, как тут красиво было сказано, свидетельствуют, что стоим мы под дубом, увешанным трупами, — это, конечно, печально и ужасно, но из этого, дамы и господа, нельзя делать никаких иных выводов, кроме того, что это факт. Пьер де Кукан, до нынешнего утра святой, в мгновение ока превратился в негодяя потому, что оказалось — Вальдштейн, которого он счел мертвым, жив. Но разве не мог Пьер просто ошибиться? Разве не случалось часто, что человек, которого собирались положить в гроб, оживал? Вы утверждаете, будто Пьер запродал вас Вальдштейну. Какой великолепный зигзаг мысли, бессодержательность которой идеально подходит для дураков! Да что мог бы он получить за вас, бедняги, если б вас продал? Если Вальдштейн пожелал перебить и перевешать вас, ему для этого не было нужды покупать вас у Кукана. Ах, люди, люди, ваши настроения изменчивее апрельской погоды! Стало быть, по-вашему, апостол правды сделался лжецом… Но если он лжец, то и его предполагаемый брак с принцессой Линдебургской — тоже ложь! Как же вы в таком случае верите, что он уехал в Страмбу венчаться с этой jolie petite princesse? Значит, и то ложь, что шведы хотят возвести его на чешский трон? Немножко логики, дамы и господа, немножко логики!
С этими словами шевалье вскочил на коня.
— Хотите предупредить Куканя? — пролаял Медард.
— Разумеется, хочу предупредить его о том, что вы тут на него шьете. Я не допущу, чтобы такой человек погиб от ножа рехнувшейся мегеры, которая таким образом собирается отблагодарить его за то, что он спас ее от костра!
Дав шпоры коню, он поскакал прочь — но отъехал недалеко, потому что Либуша молниеносным движением метнула ему в спину кинжал. Шевалье пошатнулся и, не выпуская уздечки, медленно, как бы нерешительно сполз с седла наземь. Либуша подбежала к нему, выдернула кинжал, торчавший у него под левой лопаткой — а это, как мы знаем от графа Фалькенберга, сославшегося на пример Эпаминонда, о котором он, человек образованный, прочитал у Корнелия Непота, — означало мгновенную смерть. Либуша вскочила на его коня и скрылась и из виду в сгущавшихся сумерках. «Настоящая колдунья! — думали в ужасе веритарии, прислушиваясь к удаляющемуся топоту копыт. — Значит, и тут Кукань лгал, утверждая, что ее облыжно обвинили в сношении с дьяволом!»
Три недели спустя в Страмбе, столице одноименного итальянского герцогства, на piazza Monumentale, герцог Страмбы, то есть Петр Кукань, рядом с молодой счастливой супругой выходил из бронзовых дверей собора святого Павла: только что завершился обряд венчания, исполненный самим кардиналом Франческо Барберини, племянником папы, к великому восторгу и восхищению толпы, заполнившей просторную площадь перед собором до последнего уголка. Прекрасный, как юный бог, по желанию невесты — весь в белом, словно воплощение детски-наивного образа сказочного принца, Петр никогда еще не испытывал такого захватывающего ощущения полноты жизни; никогда еще не теснилось в его голове столько светлых и радостных мыслей, надежд, великолепной уверенности, никогда еще не согревала его так вера в доброту людей, как в эти минуты, когда он бок о бок с герцогской дочерью, слегка опиравшейся на его руку, смотрел с высоты паперти на свою Страмбу; с первых же моментов, когда он еще юношей, не достигшим и двадцати лет, впервые ступил на ее улицы, он чувствовал и знал, что она станет его судьбой. И вот после долгих лет неудач, проигрышей, невзгод, заключения, ожидания казни, страданий и ужасов он вернулся в свою Страмбу победителем, провожаемый одобрительными улыбками духовных и светских властителей, улыбками шведов, французов и самого папы — о, то был не только его успех, то был прежде всего триумф Правды, за которую он всегда боролся, Разума, в силу которого верил, и Справедливости, пионером которой был. Он, Петр Кукань из Кукани, добился признания и уважения тех, кто направляет политику этой части света, он заставил их вывести его из лагеря изгоев и сказать ему: «Ты — хорош. Ты никогда не лгал, не обманывал, никогда не уклонялся от самой трудной задачи, если только сам считал, что она служит добру, а потому облекись в мантию из горностаев и сядь сперва на герцогский трон, который мы тебе возвращаем, а затем и на престол королевский, который мы предлагаем тебе, и выведи отчаявшееся и страдающее человечество из тьмы, в которую оно забрело по вине дурных вождей…»
Такие примерно мысли проносились в голове Петра, когда произошло то непостижимое, чего никто толком не разглядел и не мог описать, хотя случилось все это на глазах у сотен людей. Какая-то неизвестная личность прорвалась непосредственно к Петру и всадила в грудь его нож — факт бесспорный и доказуемый, хотя бы уже потому, что герцог вдруг зашатался и пал на колени, причем на лице его появилось выражение изумленное, а на груди — кровавое пятно; но это и было единственным, что могли люди наверняка поведать об этой трагедии. Была ли неизвестная личность мужчиной или женщиной, откуда взялась она, как удалось ей пробраться к Петру через ряды высокопоставленных гостей, а главное, куда она потом исчезла, как это никто не схватил ее, почему все, кто это видел, только тупо глазели — вот целый ряд странностей, даже загадок, которые никто никогда не разгадает. Решительно все свидетели сошлись на утверждении, сформулированном каким-то умником, что покушение на новобрачного произошло так внезапно, что никто еще не успел поверить в случившееся, как все было кончено: герцог лежал навзничь, раскинув руки, и широко открытыми глазами смотрел на прозрачно-черную тень смерти, похожую на склонившуюся над ним женскую фигуру, такую исполинскую, что заслоняла солнце.
