Вальтер Скотт - Антикварий
— Пожалуй, это и так, Гектор, — сказал антикварий, редко уступавший, когда кто-либо возражал против его предложений. — Пожалуй, это и так — в данном случае и в некоторых других. Но в наши дни страна похожа на истцов в мировом суде, где стороны выступают лично, за отсутствием средств для приглашения профессиональных героев судебного красноречия. И я уверен, что если при таких обстоятельствах люди прекрасно обходятся без изворотливости и многословия адвокатов, то и мы, я надеюсь, справимся, полагаясь только на нашу храбрость и наши мушкеты, хотя нам и не хватает дисциплины, свойственной вам, опытным воякам.
— Право, я ничего не имею против того, сэр, чтобы весь мир сражался, если ему нравится, лишь бы меня оставили в покое, — ответил Гектор, по-прежнему сохраняя упрямое и недовольное выражение.
— Да, ты действительно человек очень мирного нрава, — отозвался его дядя, — настолько мирного, что не можешь спокойно пройти мимо бедного, спящего на берегу…
Однако Гектор, заметивший, куда клонится разговор, и ненавидевший намеки на отпор, полученный им от ластоногого противника, обратился в бегство, прежде чем антикварий успел договорить фразу.
ГЛАВА XXXVIII
Не кража это, не подделка денег.
Так в чем же, наконец, меня винят?
Могила вновь открыта свету дня
И мне дала нежданное богатство.
Счесть грабежом нельзя простой обмен,
Тем более — подарок…
Желая воспользоваться полученным разрешением, антикварий предпочел перейти в камеру, где находился Охилтри, так как вызвать его снова в судебный зал — значило бы придать допросу более официальный характер. Старик сидел у окна, которое выходило на море. Он смотрел, и крупные слезы — казалось, помимо его воли — навертывались на глаза, капали на щеки и сбегали по белой бороде. При всем том черты его были спокойны, а вся поза и выражение лица были исполнены терпения и покорности судьбе. Олдбок незаметно подошел к нему и вывел его из задумчивости, ласково сказав:
— Меня огорчает, Эди, что ты принимаешь это так близко к сердцу.
Нищий вздрогнул, поспешно утер глаза рукавом плаща и постарался придать себе обычный равнодушный и беспечный вид. Все же голос его немного дрожал, когда он ответил:
— Я мог бы догадаться, Монкбарнс, что это вы — или кто-нибудь еще вроде вас — пришли тревожить меня. В тюрьмах и судах хоть то хорошо, что ты можешь выплакать себе все глаза, и никто не спросит тебя, в чем дело.
— Ладно, Эди, — ответил Олдбок, — я надеюсь, причина твоих бед не так страшна, чтобы ее нельзя было устранить.
— А я-то думал, Монкбарнс, — тоном упрека сказал нищий, — что вы знаете меня лучше и не подумаете, будто моя пустячная неприятность может вызвать слезы на старых глазах, видавших и не такое горе. Нет, нет! Но здесь была эта бедняжка, дочь Кексона. Она места себе не находит, и никто не может ее успокоить: со времени последнего шторма нет известий о бриге Тэфрила. Люди на набережной рассказывают, будто какой-то военный корабль наскочил на риф Рэтри и вся команда погибла. Помилуй господи, ведь там был молодой Ловел, которого вы так любили, и он как пить дать тоже погиб.
— Да, избави господи! — повторил за ним антикварий бледнея. — Лучше бы Монкбарнс-хауз сгорел. Бедный мой друг и соавтор! Я сейчас же пойду на набережную.
— Навряд ли вы узнаете больше, чем я вам сказал, — промолвил Охилтри. — Здешние стражники были порядком любезны (для констеблей, конечно). Они просмотрели все свои бумаги, спрашивали у начальства, но дело остается таким же темным.
— Это не может быть правдой, это неправда! — воскликнул антикварий. — Я этому ни за что не поверю: Тэфрил — отличный моряк, а Ловел — мой бедный Ловел! — имеет все качества верного и приятного спутника на суше и на море. Именно такого спутника, Эди, я за ум и чистосердечие избрал бы для морского путешествия, fragilem mecum solvere phaselum[474] (впрочем, я никогда не пускаюсь в море, если не считать переезда на пароме через наш залив). Его избрал бы я делить со мной опасность, как человека, к которому стихии не могут питать вражду. Нет, Эди, это неверно и не может быть верно. Это выдумка праздной шлюхи — молвы, которую я вздернул бы, повесив ее трубу ей на шею. Она своим совиным криком только пугает до смерти честных людей. А теперь расскажи, как ты попал в такую переделку?
— Вы спрашиваете меня как судья, Монкбарнс, или так просто, для собственного интереса?
— Только для собственного интереса, — ответил антикварий.
— Тогда уберите свою записную книжку и этот самый карандаш, потому что я ничего не скажу, пока у вас в руках эти штуки: мы, люди неученые, боимся их. Эти писцы в соседней комнате начиркают черным по белому такое, что человек и не оглянется, как его повесят.
Монкбарнс уступил причуде старика и убрал записную книжку.
Тогда Эди весьма откровенно изложил ту часть истории, которая уже известна читателю, рассказав антикварию также про сцену, разыгравшуюся в руинах святой Руфи между Дюстерзивелем и его покровителем. Так же открыто он признался в том, что не мог устоять перед соблазном еще раз заманить искателя руд на могилу Мистикота, с целью посмеяться над ним и проучить его за шарлатанство. Эди легко уговорил Стини, смелого и безрассудного парня, помочь ему в этой проказе, но шутка помимо их воли зашла слишком далеко. Что касается бумажника, то Эди выразил свое удивление и огорчение, как только выяснилось, что эта вещь неумышленно была унесена. Старик рассказал, что Стини в присутствии всех обитателей хижины обещал возвратить бумажник на следующий же день, и только внезапная гибель помешала ему это сделать.
Немного подумав, антикварий сказал:
— Твоя история, Эди, звучит вполне правдоподобно, и, зная всех участников, я ей верю. Но мне кажется, что ты знаешь о найденном кладе гораздо больше, чем счел нужным сообщить мне. Я подозреваю, что ты тут разыграл роль Плавтова[475] lar familiaris[476], своего рода домового, чтобы тебе понятнее было, который сторожил спрятанные сокровища. Я припоминаю, что был первым, кого мы встретили, когда сэр Артур так успешно атаковал могилу Мистикота, и опять-таки ты же, Эди, когда рабочие начали уставать, первым спрыгнул в яму и обнаружил клад. Ты должен объяснить мне все это, не то я сделаю тебе то же, что Эвклион Стафиле[477] в «Aulularia»[478].
— Помилуйте, сэр, — ответил нищий. — Что я знаю про вашу Гавлуларию? Это больше похоже на собачий язык, чем на человеческий.
