Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона
Таким не требовались ни утонченность, ни глубокие познания в области морали и права, не говоря уж об искусстве.
И вовсе не главным достоинством в сих преуспеяниях могло считаться благородное аристократическое происхождение. А в глазах многих сие качество, несомненно, являлось главным, если не самым определяющим в характеристике не совсем обычного в свите Наполеона человека. Недаром ведь в его фамильном гербе, возбуждая зависть одних и жгучее презрение других, гордо красовался девиз: «Не мы от королей, а короли происходят от нас».
Какая же настоятельная надобность вынудила французского императора пойти ныне, как говорится, не с ловкого и шустрого валета, а с туза?
В представлении российского императора человек такого высокого происхождения и достоинства теперь, когда и он сам, русский царь, и Наполеон не раз прибегали к лукавым передергиваниям и подтасовкам, несомненно должен был являть собою самую чистую, открытую, а не крапленую карту.
Но зачем теперь, когда обе военные силы — несметная Наполеонова и наша, вероятно, вдвое уступающая неприятельской, стояли друг против друга, готовые сразиться насмерть, зачем ему, императору Франции, потребовалось сделать именно такой ход? Скорее всего, для того, чтобы еще раз, так сказать, в самый последний момент перед броском в Россию усыпить бдительность русского царя, попытаться уверить его в том, что никакого коварства и обмана нет и не может быть с французской стороны, что все ее помыслы чисты и благородны.
Так сам с собою рассуждал Чернышев, ожидая появления французских гостей.
Александр Павлович давно уже объявился в своем кабинете. К нему один за другим вызывались армейские генералы и гражданские чины Вильны, обсуждались и решались насущные государственные и местные, на первый взгляд даже совершенно пустяшные вопросы. Но из головы царя, так же как и его флигель-адъютанта, не выходили тревожные раздумья, связанные с неожиданным, словно снег на голову, приездом высокого французского гостя.
В приемную Нарбонн вошел с чувством достоинства и благородства. В свои без малого шестьдесят прямая спина, голова чуть откинута назад, на лице — приветливость и радушие.
— Теперь, граф, я — ваш гость. И я безмерно счастлив, что первым именно вам, давнему парижскому знакомцу, наношу свой визит, — протягивая руку, произнес гость.
— Нет, это вы, граф, доставили мне честь отплатить вам за давнюю вашу любезность по отношению ко мне, — пожимая протянутую руку, возразил Чернышев. — Вы всецело можете мною располагать, ваше сиятельство. Так как поживает Париж, какие вести вы привезли из вашей столицы, любовь к которой неизбывно пребывает в моем сердце?
— Не сочтите за лесть или явное преувеличение, если я вам скажу, что многие в Париже в связи с вашим отъездом как бы надели траур.
— Что так? — Чернышев поднял брови.
— Видно, не в одном дружественном вам сердце вы оставили по себе неизгладимый след, — лицо Нарбонна приняло ласковое, если не сказать, даже сладкое выражение. — Во всех мне известных самых достойных домах так и слышится до сих пор: «Русский граф Чернышев! Ах этот истинный друг и душка — русский полковник! Как нам его теперь недостает…» И, верьте, — ни одного, кто бы выразил по поводу вас равнодушие или, скажем, даже намек на безразличие или неуважение.
Всего какой-либо месяц назад, в середине апреля, все газеты Парижа наперебой печатали сообщения о громком, вернее сказать, скандально оглушающем событии в жизни французской столицы — суде над шайкой изменников и шпионов, как открыто говорилось в прессе. Суд департамента Сены слушал дело о предателях, которые, потеряв всяческую мораль и остатки совести, позволили ловко замаскированному шпиону чужой, враждебно настроенной державы, подкупить их и получать в обмен на иудины тридцать сребреников сведения, наносящие несомненный урон военной мощи и силе французской империи.
К счастью, подлая измена и предательство были вовремя пресечены, отмечалось в суде. Деятельность вражеского шпиона выявлена бдительным оком чиновников министерства полиции и лично герцога Ровиго и сурово пресечена. Главный предатель, переписчик военного ведомства Мишель, за шпионаж в пользу чужой державы приговорен к смертной казни. Один из его невольных сообщников Саже — к выставлению у позорного столба. Обманом втянутые в преступное сообщество чиновник Салмон и мальчишка рассыльный Мозе оправданы как раскаявшиеся и не совершившие злого умысла.
В газетах не было обнародовано ни имени шпиона, ни самого названия враждебного государства.
Это было сделано по личному распоряжению Наполеона, озабоченного тем, чтобы не вызвать громкого международного скандала и тем самым не сорвать главной задачи, которая более всего на свете его беспокоила в эти дни, — скрытно, с соблюдением всех мер предосторожности подготовить войну и внезапным броском через границу застать Россию врасплох.
Но там-то, в десятках парижских гостиных, там открыто произносилось имя Чернышева. И, разумеется, не так, как о том только сейчас сказал ему Нарбонн.
Чернышев сам читал все парижские и других стран газеты, которые освещали процесс. Ему были известны и донесения российского посла о том, каким громом среди ясного неба оказалось для него извещение министерства внешних сообщений Франции о раскрытии в Париже до поры до времени глубоко замаскированной шпионской сети.
Сначала от русского посольства тщательно скрывалось все, связанное с арестом Мишеля и разоблачением его предательства. Князь Куракин лишь случайно оказался посвященным в это дело.
Помните, читатель, портье в отеле Телюссен, где помещалось русское посольство? Ну да, некоего австрийца Вюстингера. Днями и неделями, месяцами и годами дежурил этот, можно сказать, самый обыкновенный, даже точнее, невзрачный человек у посольских дверей, и никто из входящих и выходящих его как будто не замечал.
Только однажды сам посол хватился: а где же портье? Минул день, другой — Вюстингер не появился. Родилась тревога: не стал ли жертвой разбоя где-нибудь на улице?
Князь Куракин сделал запрос герцогу Бассано: так, мол, и так, пропал человек без вести и следа.
— Ну что вы, князь, стоит ли беспокоиться? Может быть, запил ваш швейцар. А то — завалился к какой-либо дамочке. В общем, не волнуйтесь: на всякий случай я попросил герцога Ровиго оказать содействие в его розыске, — ответил министр российскому послу.
На самом же деле оба министра — полиции и иностранных дел — знали, что Вюстингер, как сообщник Мишеля, давно уже в тюрьме. Мишелю, арестованному первым, Савари приказал написать Вюстингеру записку, в которой он, Мишель, приглашает его на встречу в кафе, где они оба иногда выпивали. Там, в кафе, Вюстингера и взяли.
