Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
— Как? Ты здесь? Ты не уехал?
Они даже не поздоровались, а только хлопали друг друга по плечам.
Пантелеймону Кондратьевичу рассказал Файзи и об отряде, о медоточивом назире финансов, и о нападении в переулке, и о своих недоумениях.
— Недоумевать нечего, товарищ Файзи. Здесь кое-какие господа развели муть и вонь. Твой «дружок» назир притащил в Бухару известного контрреволюционера и буржуазного националиста Мунавара Кари и назначил его начальником вакуфного управления. Все имения мечетей, медресе, мазаров теперь в руках этого махрового типа, все доходы стекаются в его кассу. Куда деньги тратятся, неизвестно. Никакого контроля. Да и вообще контролировать невозможно. Сотню опытнейших бухгалтеров посади — и то в этом сумбуре не разберутся. Тут мои люди кое-что вскрыли. Есть подозрение, что Мунавар Кари денежки переправляет басмачам. Проверяют сейчас. Твой назир тонкая бестия: все финансы рассовал по финансовым отделам городов, в Бухаре ничего не оставил и сам руками только разводит: касса-де пуста. В Туркестане хлопковые посевы от налогов освободили, а он обложил. Черт знает что делается. Дехкане озлоблены, заявляют: «Хлопок сеять не будем».
— А слухи насчет англичан — правда? — спросил Файзи.
— Нет дыма без огня. Господин Мунавар Кари уже не раз на секретных сборищах объявлял: «Англии, а не Москва!» — и призывал к отделению Бухары от Советской России. Я тебе все рассказываю, чтобы ты был в курсе. Но нос вешать нечего, в ЦК тебя поддерживают. Надо действовать, и мы будем действовать. Давай теперь поговорим о твоем отряде. Прежде всего договоримся: отныне все, что касается отряда, держать в секрете. Лошадей мы тебе дадим. Ликвидирована около Бурдалыка калтаманская шайка. Кони — хороши! Оружие ты уже получил. Люди есть. Теперь деньги. Подумаем.
Они еще долго тихо говорили.
Дня через два в вакуфное управление явился Пантелеймон Кондратьевич.
Начальник управления маленький, щуплый Мунавар Кари в кокандском скромном черном одеянии сидел в устланной коврами и паласами михманхане, засунув ноги в сандал и покрыв колени одеялом. Рядом с чайником валялись исписанные арабскими письменами листки бумаги. Комната была полна тихо переговаривавшимися толстощекими суетливыми просителями. Все они неслышно ходили, ступая мягкими ичигами с зелеными пятками по коврам, на всех были маленькие, аккуратные чалмы, темные суконные халаты.
Мунавару Кари появление Пантелеймона Кондратьевича чрезвычайно не понравилось. Он побледнел, а затем побагровел при виде внезапно вошедшего красного командира, увешанного амуницией, гремящего шпорами. Звездастый шлем касался своим острием низкого алебастрового потолка, а широкоплечая, богатырская фигура комиссара заслонила проем двери, откуда в михманхану пахнуло сыростью и морозцем. Медно-красное лицо Пантелеймона Кондратьевича еще более раскраснелось на холоде, а усы и борода распушились от инея. Под взглядом серо-стальных глаз командира Мунавар Кари опустил взгляд, и лицо его покрылось синими пятнами. Рука, державшая калям, запрыгала.
— Здравствуйте, — прокричал Пантелеймон Кондратьевич, — как здоровьице?
Мунавар Кари поморщился. Но поспешил придать себе официальный вид, выбрался из-под сандала и кряхтя поднялся.
— Мир с вами, командир; прошу, гостем будете.
— Какие там гости, — отмахнулся Пантелеймон Кондратьевич, — не смею затруднять, у меня дело.
— Мир с вами, красный командир. Чем же мы, ничтожный, можем вам служить?
— Очень многим, очень многим, — ничуть не соразмеряя своего голосища с кубатурой помещения, поспешил заверить Пантелеймон Кондратьевич. — Только пусть ваши монастырские крысы проваливают отсюда, — и он показал на заметавшихся чалмоносцев.
— Выйдите! — скорбным голосом промолвил Мунавар Кари.
Когда все ушли, он вздохнул:
— Я вас слушаю.
— Вот что, сколько сейчас в вашем управлении денег?
Застигнутый врасплох, Мунавар Кари не сразу нашелся что ответить.
— Боже мой, — забормотал он, — времена плохие. Неверие проникло в умы и души молодежи. Раньше при эмире вакуфные доходы составляли четыре-пять миллионов тенег, серебряных тенег в год. Десять тысяч муллабачей училось, много мударрисов, имамов в медресе. О аллах! За каждую худжру взимали по три тысячи тенег в год. Помилуйте, из-за худжры торговались, писали договоры. За одну там кошму давали по десять тысяч тенег.
— Какую кошму? — удивился Пантелеймон Кондратьевич.
Мунавар Кари словоохотливо пустился в объяснения.
— Это иносказательное выражение. Худжры продать нельзя. Богопротивное дело. Ну, писали договор, что хозяин худжры такой-то продает муллабаче там коврик или кошму за восемь или десять тысяч тенег. Конечно, коврик или кошма и сотой доли не стоили. Сам верховный судья кази-калан скреплял печатью такие договоры. Старый муллабача уходил, новый муллабача поселялся в худжре. Все худжры брал в аренду какой-нибудь бай. Он и рассчитывался с вакуфным управлением. С одного медресе Джафар-ходжи эмир получал четверть миллиона тенег. В благородной Бухаре насчитывалось полтораста, нет — больше, медресе. И все давали доход.
— Постойте, ничего не понимаю. Ведь вакуфные доходы с духовных имений предназначались на содержание учеников в школах и медресе.
Несколько мгновений Мунавар Кари жевал губами.
— Так оно так, но учтите власть эмира, — наконец нехотя проговорил он, — сумма от имений поступала «начальству», а студенты жили как могли, и даже сами платили. А теперь, товарищ командир, времена другие. Народное правление, демократия. Каждая полушка, каждая копейка приходуется в книги, — важно заключил Мунавар Кари. — У нас введена двойная итальянская бухгалтерия. Все полученные деньги идут на государственные дела.
— Великолепно, — загремел Пантелеймон Кондратьевич, — прекрасно. Вот я и пришел попросить у вас немного деньжат взаймы, на одно государственное дело.
— Простите, я вас не понял.
— Наша дивизия имеет курсы, где мы готовим командиров из узбеков и таджиков для Народной республики. Условия у курсантов неважнецкие, комнаты не топлены, одежонки не хватает, то да се. С питанием плоховато.
— О аллах, мы готовы, мы с открытым сердцем. Такое благородное дело!.. Но… знаете, доходы снизились, и потом… знаете, надо решение правительства… касса пуста.
— Ну, мы просим.
— Нет, не могу… Увы, с радостью, но не могу.
Несколько секунд изучающе Пантелеймон Кондратьевич разглядывал тщедушную, совсем сгорбившуюся фигурку Мунавара Кари.
«Ведь типичная ты гнида, контра, — размышлял Пантелеймон Кондратьевич, — ведь все ты врешь. Ведь проверить тебя — половина денег или к твоим лапам загребущим прилипает, или басмачам и всяким бандитам на корма уходит».
