Алексей Иванов - Тобол. Много званых
А остяки изнемогали. У них нарывали босые ноги, израненные рыбьими костями. От работы выламывало спины, от сырости – локти и колени. Снасти обдирали ладони. Ветер трепал лохмотья. Служилые не морили своих невольников голодом, рыбы хватало, но и отдыхать не давали: с невода гнали на вёсла, с вёсел – на невод. Путина на Оби короткая, некогда разлёживаться.
– Нас шестеро, а их трое, Пантила, – глухо сказал Келума по-хантыйски, чтобы русские не поняли. – Даже в цепях мы сможем их всех убить.
В глазах у князя Пантилы всё плыло, как в мороке. Он видел только край палубы и тусклую воду, из которой ползли сети, полные рыбы.
– Мы не будем их убивать, – с трудом ответил Пантила.
– Тогда мы умрём. У нас уже нет сил.
– Наш новый бог велел терпеть, Келума, – Пантила упрямо тянул верёвку неподъёмного невода. – Мы дали ему клятву.
Зимой в съезжей избе Филофей объяснял остякам-новокрещенам, в чём суть русской веры. Лесные боги не требовали от людей ничего, кроме жертв. А русский бог требовал, чтобы люди жили по его правилам. Он запрещал причинять зло другому человеку. Даже если этот человек плохой и заслужил кару, даже если он смеётся над твоим бездействием. Не причинять другому зла, даже если тебя никто не накажет за твоё зло, а то и похвалят; даже если тебе от твоей доброты будет только хуже; даже если этот другой – твой враг, и он хочет убить тебя, а ты должен защищаться. Нет. Нельзя причинять зло. Кто убережёт себя от зла, тот получит от бога вторую вечную жизнь в раю.
Душа князя Пантилы восставала против смирения. Почти все русские, которых знал Пантила, сами творили зло, будто бы о добре говорил не их бог, а чей-то чужой. И терпеть было невыносимо. Почему нельзя отомстить? Почему нельзя убежать? Это несправедливо! Но Филофей говорил, что все страдания есть испытания веры. Без них нельзя. Надо быть стойким. Это как на охоте: нужно перенести холод и голод, пока лежишь в укрытии, только тогда и добудешь осторожного и драгоценного зверя. И Пантила хотел быть хорошим охотником. Он дал богу клятву, что станет хорошим охотником. Да, жизнь коварна и жестока. Однако нарушать клятву – зло. Бог тоже ищет справедливости, и справедливо – когда люди исполняют свои обещанья.
– Ты плохой князь, – с ненавистью сказал Келума. – Айкони не терпела. Она сожгла русский дом и убила врага. И теперь она на свободе. Лучше, чтобы нашей княгиней была она, как твоя прабабка Анна, злая невестка Алачи.
– А мы будем терпеть, – упрямо повторил Пантила.
– Тогда мы умрём, – тоже повторил Келума.
– Бог нас спасёт, – сказал Пантила, хотя сам в это уже не верил.
Он не знал, во что ему сейчас верить. Лучшее, что они могли сделать, – просто выдержать нынешнюю путину. Покорно снести и страдания, и сомнения. Выжить, не причиняя зла, но без всяких надежд на свободу, возмездие или вторую жизнь. И в этом русский бог оказывался прав.
Остяки смотрели только на снасти невода и не заметили, как внезапно всполошились служилые в дощанике.
– Провались ты! – плюнул Полтиныч. – Залетел грех под рясу!
– Ох, сгноит нас воевода в Обдорске, – сморщился Терёха.
– Не сгноит, – решительно сказал Юрка.
Прошло уже три года с того лета, когда берёзовские служилые обобрали Певлор, убили шамана и увезли в холопки остяцкую девчонку Айкони. Юрка отъелся, заматерел, освоил все подлости службы, и поэтому сейчас сразу сообразил, как им уберечься от гнева начальства. Он перехватил лопату и с силой ударил Келуму в поясницу. Келума вытягивал невод, подступив к самому краю палубы, и удар лопаты скинул его в воду. Келума не успел и вскрикнуть от неожиданности. Его цепь дёрнула Ниглу Евачина, и Нигла тоже полетел с палубы. Цепь Ниглы рванула за шею Лелю, цепь Лелю – Етьку, и оба они грузно бултыхнулись вслед за Келумой и Ниглой. Лемата схватился за ошейник, пытаясь устоять против рывка, но тяжесть четырёх человек уронила его и сбросила за борт, а за ним за борт швырнуло и князя Пантилу. Остяки орали и барахтались в волнах у дощаника, а сверху на них грудами повалился спутанный невод и посыпались живые рыбины.
Инородцы нижней Оби не умели плавать: их река даже в самую летнюю жару не прогревалась настолько, чтобы можно было искупаться. Для остяка упасть в воду означало утонуть. Вода, ледяная как смерть, разом обжала и опалила князя Пантилу со всех сторон, но в этой упругой и податливой стуже не было никакой опоры для рук или ног. Пантила по-заячьи забился от страха, погрузившись с головой, вдохнул тяжёлого холода, разламывающего грудь, и, содрогаясь, увидел в прозрачно-тёмной толще невесомо клубящиеся сети и мечущихся рыбин. Потом перед его глазами мелькнули чёрные от осмолки бортовины дощаника, и Пантила ринулся к судну, впился пальцами в какие-то щели и пополз вверх, где сквозь кружева пены искрило солнце.
Он вынырнул, и на него как колпак нахлобучились звуки мира: плеск воды, крики тонущих, скрип снастей. Пантила поймался за жёсткую прядь конопатки, торчащую меж досок, но достать рукой до края борта не мог – борт был слишком высоким. Железный ошейник сдавил его горло, не давая отхаркнуть воду, залившую лёгкие; цепь, на которой висели и колотились, запутываясь в сетях, другие остяки, отрывала Пантилу от судна. Отчаянье сотрясло его, и прядь конопатки расползалась в пальцах, как тина.
И там, в высоте над бортом, он внезапно увидел склонившегося над ним человека – совсем чёрного против света, но вокруг его головы солнце засияло нимбом. Человек напоминал владыку Филофея. Конечно, владыка, крёстный отец, явился в гаснущее сознание князя, чтобы повести к русскому богу.
– Панфил! – прозвучало сверху.
Панфилом князя Пантилу Алачеева назвали при крещении.
И сверху опустилась рука – настоящая, не бестелесная, старчески-жёсткая. Пантила ухватился за неё, что было сил, и рука властно потащила его наверх. Рядом с чёрным человеком появились другие чёрные люди; они ловили Пантилу за плечи, за одежду, за цепь на ошейнике, и волокли на борт.
Его бросили на палубу, ошейник ослаб, и Пантила в последней судороге наконец исторг из себя воду: корчась, изблевал свою смерть. А служилые и казаки Филофея за цепь безжалостно вытаскивали из реки других остяков, обмотанных неводом, и тоже кидали их на палубу; монахи резали толстые верёвки ножами и тормошили утопленников, пока те не захрипят. Вплотную с берёзовским дощаником качался на волнах дощаник Филофея, взявшийся ниоткуда, словно сплывший с русских небес. Пантила увидел, как десятник Кирьян и казак Лёха поднимают на борт последнего из остяков – Келуму. Келума был мёртв и безвольно висел на цепи, будто огромный налим.
– Вяжить им руцы! – гневно приказал Новицкий своим людям, саблей указывая на берёзовских служилых. – Оскажэнили, вызвэрги!
