Михаил Щукин - Ямщина
– Ну уж нет, Тихон Трофимыч, – резонно возразил Иван Зулин, – это уж другой коленкор будет, а наш, ямщицкий, похоже, рвется…
– Да погоди ты помирать раньше времени, – успокаивал его Дюжев, – вот когда развидняется, тогда и горевать станем. А может, радоваться…
Иван с Захаром выпили еще винца, покряхтели, не прикасаясь к угощениям, и ушли в тревоге.
– Все теперь зашевелится, – потирал руки Дидигуров, – попомни мое слово – наше маслице со свистом полетит. Всю Расею им завалим!
Для радости у Дидигурова были все основания: первые молоканки, на которых установили сепараторы, полученные из Дании, поначалу лихорадило, никак не могли приноровиться: то молоко грязное сдавали, то сроки не могли угадать и масло никак не хотело сбиваться, выходило жидким, но со временем все налаживалось, вкатывалось в нужную колею, и вот уже первые партии маслица, как любил говорить Дидигуров, были отправлены на ярмарки и там их не просто купили, а с руками, как опять же любил говорить Дидигуров, оторвали. Теперь, по всем статьям, нужно было бы расширять дело, замахиваться по большому счету, но не получалось. На дальние расстояния масло можно было отправлять только зимой, потому как летом на телеге ледник не сделаешь, поэтому получался большой перерыв. И поэтому Дидигуров радовался всякому новому известию о строительстве железной дороги, потирал руки и не давал никакого покоя Тихону Трофимовичу, который все больше и больше остывал ко всяким делам, будь они торговыми или маслодельными. По привычке еще тащил, не останавливаясь, тяжелый воз, но уже не испытывал прежнего азарта и душа была холодна.
Он и сейчас, сидя за столом, вполуха слушал бодрый голосок Дидигурова, иногда рассеянно кивал головой, а сам думал совсем о другом и мысли его были далеко-далеко – в Нерчинске. Полгода назад добралась оттуда до Тихона Трофимовича последняя весточка: Петра выпустили из каторги и определили на поселение, они сняли с Феклушей домик и теперь ждут не дождутся ответа на прошение, чтобы разрешили отбывать поселение в Томской губернии. «Хоть бы скорей возвращались, – думал Тихон Трофимович, – скорей бы меня освободили, уж притомился я…» Долгая разлука с Петром и с Феклушей была для него тяжкой. Он впадал в беспричинную тоску, томился и ему все больше верилось: вот только вернутся Петр с Феклушей, вот только окажутся они рядом – и жизнь расцветится совсем по-иному – весело.
– Вот еще чего я вызнал, – все про свое долдонил Дидигуров, – есть такие специальные вагоны – ледники, в них даже летом морозина стоит, как на Крещенье. Загрузил маслице в такой вагон – и гони его куда хошь – хоть в любое государство! А? Ты меня слышишь иль нет?
– Да слышу, слышу… Прямо в ухо дундишь – как не слышать. Давай-ка, друг ситцевый, на покой определяться. Вон там, в спаленке, Степановна тебе постелила, а я пойду пройдусь маленько…
Дидигуров еще что-то хотел сказать напоследок, но Тихон Трофимович уже дверями стукнул. В сенях столкнулся с Васькой.
– А ты чего не спишь?
– Как можно, Тихон Трофимыч! – Васька даже сделал вид, что обиделся. – А вдруг понадоблюсь.
– Ну, коли не спишь – ступай за мной.
И Тихон Трофимович первым выбрался на крыльцо.
Ночь стояла лунная, звездная. Земля, как обычно бывает ранней весной, пахла влагой, недавно стаявшим снегом. На улицах покачивались, как зыбкие полотнища, фиолетовые тени. В окнах светили еще кое-где огоньки, иногда запоздало стукала калитка и на стук разом отзывались беспокойные в это время собаки.
Шел Тихон Трофимович без всякой цели и стараясь ни о чем не думать. Шагал, твердо ставя ноги в сапогах на мягкую, беззвучную землю, глядел на улицу, смутно видную в лунном свете, и убеждал самого себя, что беспокойств никаких нет, что все обстоит ладно и можно ни о чем не тревожиться. А оказалось – шиворот навыворот. Об этом подумал Тихон Трофимович, когда остановился напротив дома Романа и уперся в запертые ворота. Вот, оказывается, куда его притянуло.
Но стучать и будить хозяина Тихон Трофимович не стал, представил печальный, с немым вопросом – может, какую новость принес? – взгляд Романа и повернул обратно. Не было у него никаких новостей от Феклуши с Петром, а была только одна душевная маята и тоска.
Когда вернулись домой и уже поднялись на крыльцо, Васька, до этого молчавший, простодушно спросил:
– А мы куда ходили-то, Тихон Трофимыч? Зачем?
– За вчерашним днем, – буркнул ему в ответ хозяин.
33
Собрался он и сходил к Роману только через несколько дней, когда проводил обратно в город Дидигурова, который на прощанье все увещевал его в Огневой Заимке не задерживаться. Тихон Трофимович согласно кивал головой, а сам досадливо думал: «Да отбывай ты скорей, тарахтелка, дай от тебя передохнуть!» И, выпроводив компаньона, действительно, вздохнул с облегчением.
В тот же день, после обеда, и пошел к Роману. Хозяина застал за сборами: на широкой лавке аккуратно разложен был плотницкий инструмент, а сам Роман запихивал в большой мешок свою небогатую одежонку.
– Вот и ходи к такому в гости: ты к нему в дом, а он – из дома. Куда собрался?
Роман поднял голову, долго вглядывался, словно не узнавал Дюжева, наконец кивнул и пригласил:
– Проходи, Тихон Трофимыч, присаживайся. А я задумался… Собираюсь вот… Посыльные позавчера были, алтайские, зовут церковь ставить, наша им шибко поглянулась. Подумал-подумал, да и согласился. Все-таки в деле веселее, глядишь – и дни быстрей побегут. Теперь вот собираюсь; правда, мне собраться – только подпоясаться…
– А я шел – думал, у тебя какая весточка про Феклушу с Петром. Сам понимаю: была бы – так сказал бы давно, а все надеюсь.
– Нету весточки, Тихон Трофимыч, нету… В этом и печаль вся…
– Ладно, вся не вся, а будем надеяться. Когда отправляться-то думаешь?
– Завтра. Они, алтайские, к обеду и подводу обещали прислать. Соберусь сегодня, а завтра потихоньку тронусь.
Нет, не получалось задушевного, как раньше, разговора. Будто совсем чужие, сидели они друг перед другом и тяготились, не зная, о чем говорить. И попрощались холодно, невесело. Тихон Трофимович медленно побрел домой и, когда добрался до своей спаленки, сразу же завалился спать, и сон его настиг тяжелый, душный, непонятный. Что снилось – он и вспомнить не мог, только одно осталось в памяти – большой розовый шар катился по пустой дороге.
«Приснится же дребедень всякая… – досадовал Тихон Трофимович, поглядывая в окно, за которым уже собирались сумерки, – и чего меня на дрыханье растащило, теперь ночью буду глазами в потолок лупать… Ох, грехи мои тяжкие!»
Но спать в эту ночь Тихону Трофимовичу не довелось совсем по другой причине. Вечером, когда уже стало смеркаться, в ворота кто-то громко затарабанил. Белянка, сидевшая на груди хозяина, торчком поставила ушки и насторожилась, словно почуяла что-то тревожное.
