Станислав Федотов - Схватка за Амур
– Брат Константин сразу же уверил меня, что капитан Невельской сложа руки сидеть не будет…
– Вот-вот! У него там стычка за стычкой с маньчжурскими купцами, так что Нессельроде с Сенявиным со дня на день ждут ультиматума от Китая. То-то будет позор русскому флагу, если я возьму экспедицию на государственный кошт!
– Муравьев и Невельской убеждены, что Китай не считает Нижнее Приамурье своей территорией. Те же маньчжурские купцы об этом толкуют.
– Убеждены, не убеждены, толкуют, не толкуют… Нужны не убеждения и толкования, от которых купцы моментально откажутся, если жареным запахнет – нужны доказательства, против которых не только Китай, но и Нессельроде ничего не сможет сказать.
– Нессельроде везде выставляет как неопровержимый аргумент увиденные Миддендорфом столбы, а у Невельского две экспедиции подпоручика Орлова к Хингану показали, что эти столбы обозначают всего лишь перевалы и места торговли между племенами аборигенов. Китайцев же там отродясь никто не видел. Да и экспедиция подполковника Ахте подтвердила, что это не пограничные знаки, он же недавно об этом докладывал.
– Сынок, – отец снова удивил сына таким неожиданным обращением, – ну кто такие подпоручик Орлов и подполковник Ахте рядом с академиком Миддендорфом? Для Нессельроде – это несопоставимые величины!
– А почему Нессельроде как огромный камень на дороге России, который не обойти, не объехать? У меня такое впечатление, батюшка, что графу, как в народе говорят, хоть кол на голове теши, а он на своем будет стоять.
– Он в одном прав: ссора с Китаем нам сейчас не ко времени. И это одно важнее многих других.
– Батюшка, ну зачем же отказываться от земель, которые сами в руки идут? Пусть Невельской хотя бы Де-Кастри и Кизи займет, а там посмотрим.
– Нет, – сказал, как отрезал император. – Не сейчас. Придет время – займем. И Нижний Амур, и Верхний. Конечно, Муравьев и Невельской правы: России необходимы и эта великая река, и незамерзающие порты. Но – надо иметь терпение. И тебе как будущему императору в первую очередь.
– О чем вы говорите, батюшка?! Я буду счастлив, если вы еще много лет…
Николай Павлович махнул рукой, останавливая сыновние излияния, встал из-за стола, подвигал руками, покрутил плечами, разминая спину и поясницу, и подошел к окну – взглянуть на ангела. Зимний темный вечер давно вступил в свои права. Дворцовую площадь по периметру освещали шесть газовых фонарей – газ был дороговат, значительно дороже конопляного масла, идущего на освещение столичных улиц, – но вокруг Александровской колонны по личному указанию государя их установили двадцать – по пять штук с каждой стороны постамента. Рефлекторы фонарей расположили так, что свет пучками направлялся на колонну и достигал ангела, отчего создавалось явственное впечатление, что крылатая фигура парит в воздухе над площадью, как бы осеняя крестом и царский дворец, и всю столицу. При взгляде на эту почти мистическую картину императора всегда охватывало благоговение: он чувствовал себя истинным помазанником Божьим и в этом черпал силы для нелегкой царской работы. Потому и любил такие вот ночные часы.
– Иди сюда, – поманил Николай Павлович сына. Тот подошел к окну. – Что ты видишь?
Александр, понимая, что отец подозвал его неслучайно, внимательно осмотрел картину за окном. Ответил четко, как бы по пунктам:
– Ночная площадь. Газовые фонари. Легкий снежок серебрится в их свете. Гуляющие пары.
– Где? – Николай Павлович только сейчас заметил, что по площади действительно гуляли люди – семейными парами, дружескими группами. – Верно, гуляют… И что ты чувствуешь?
– Красиво.
– И все?! – Император был разочарован. – Да, Саша, слона-то ты и не приметил.
– Какого слона? – растерялся цесаревич. – Нет там никакого слона!
– Слона нет, – усмехнулся Николай Павлович. – Но есть кое-что поважнее. Ангел парит над столицей России. Ангел надо мной и над тобой. – Александр взглянул на верхушку колонны и вздрогнул. Увидел, понял император. – И пока мы видим, как он парит, за империю можно быть спокойным. Я подчеркиваю, Александр: пока мы видим . Сейчас – мы с тобой. Потом – наши потомки. И об этом до́лжно помнить всегда.
3Екатерина Николаевна уже которую ночь не спала. Нет, она, конечно, засыпала нормально, а где-то после полуночи вдруг просыпалась с ощущением неясной, но такой томительной тревоги, что заснуть снова не было никакой возможности. Она долго лежала, устремив глаза на потолок с алебастровыми амурчиками, мутными пятнами проступавшими в темноте, и думала – о муже, который последнее время был очень беспокойным (во сне ворочался, вздыхал, что-то напряженно бормотал и даже вскрикивал), и об Анри, исчезнувшем после схватки на Охотском тракте и, конечно, не забытом, но очень редко всплывавшем в памяти, а вот теперь почему-то приходящем в ее сны чуть ли не каждую ночь. Катрин противилась его появлениям, но он возникал снова и снова, и каждый раз охотился за Николя – то подстерегая с ружьем в таежных дебрях, то встречая на дороге с револьвером в руках, то стоя с фитилем у корабельной пушки. И в каждом таком сне она видела, как заслоняет мужа своим телом от смертельной опасности. Нет, за себя Катрин не боялась – она была уверена, что не умрет, если даже Анри выстрелит и попадет в нее, и при этом в ней стойко держалось убеждение, что выстрела вообще не будет.
Но почему же ей так тревожно?!
Может быть, оттого, что исчез Иван Васильевич и Элиза ходит сама не своя, прижимая к себе крохотного Василька и повторяя, что это она виновата, что именно она толкнула Вагранова в эту дурацкую командировку? Но исчезновение штабс-капитана опечалило многих – и в Главном управлении, и в военном штабе: Ивана Васильевича если не любили, то уж уважали, это точно. А Николай Николаевич вообще стал чернее тучи: Иван Васильевич был его спасителем, личным другом и, можно сказать, членом семьи. По его просьбе кяхтинский градоначальник Ребиндер выяснил через своего агента, что старый Кивдинский сильно пострадал при охоте на какого-то крупного зверя, чуть ли не тигра, и лечится у тибетского целителя Бадмаева, а Вагранов в Маймачине не появлялся. Из Кяхты уехал с казаком и пропал. И когда Николя рассказывал об этом жене, на глазах у него стояли слезы. Вот уж кто корил себя за непродуманную операцию, по сути, авантюру, так это генерал-губернатор.
А тут на него еще одна напасть: в Забайкальской области вот-вот кончатся запасы муки. Через десяток дней не будет хлеба ни для военных, ни для чиновников, ни для заводов. В прошлом, пятьдесят первом году урожай выдался плохой, заготовки хлеба были сорваны, по вине обер-провиантмейстера Тваровского, который не хотел платить крестьянам больше 30 копеек за пуд. Струве еще в сорок девятом году предлагал более гибко подходить к заготовкам: при высоком урожае делать запасы, с тем, чтобы в неурожайный год ими воспользоваться и понизить спрос, что неизбежно приведет к снижению закупочной цены, – однако его тогда не послушали и вот оказались без запаса. Теперь Бернгард Васильевич предложил повысить закупочные цены до 40 копеек, но Тваровский и губернатор Запольский обвинили его в противодействии политике строжайшей экономии, которую ввел генерал-губернатор. К чему это привело? Екатерина Николаевна вздохнула: не помогло даже ее заступничество за молодого чиновника, которому она весьма симпатизировала. Единственно, чего она добилась, это, чтобы вина Струве разбиралась тет-а-тет, в отсутствие посторонних лиц. Себя она за постороннюю не считала, но находилась в соседней комнате, за приоткрытой дверью, поэтому хорошо уловила момент, когда муж «забегал по потолку».
