Анатолий Загорный - Каменная грудь
Доброгаст заглянул в одну избу – усыпана стружками, уставлена струганым деревом. На полу возятся молодые умельцы. Они прилаживают к дубовому якорю обтесанный камень, прикручивают его смолеными веревками, поют. Один из них поднял голову, тряхнул стриженными в скобку волосами:
– Проваливай! Чего надо? Еще упрешь что-нибудь!
Доброгаст пошел дальше, остановился у избы гончара, прислонился к двери, как зачарованный.
Обливаясь потом, старый, похожий на обглоданную кость, гончар сидел за кругом. Доброгаст залюбовался. Быстро вращался посыпанный песком круг, и под рукою оживала сырая податливая глина, вздувалась, превращаясь в ровный круглый горшок, сияющий мокрыми боками. Старик поднес к нему щепку, вырезал поясок.
– А это зачем? – не сдержался Доброгаст.
Гончар улыбнулся: мол, сами знаем, зачем! Потом хитро подмигнул глазом:
– Чтоб всегда полон горшок был… без пояска никто не купит даже у меня – Гусиной лапки.
Старик Доброгасту чем-то понравился, – умно смотрели добрые глаза, и он решился:
– Нет ли у тебя работы, Гусиная лапка?
Гончар не успел ответить. Чья-то волосатая рука схватила Доброгаста за ворот рубахи.
– Вот он! Беглый холоп!
Повернулся. Так и ослепили глаза три красных петлицы на груди.
Доброгаст рванулся, затрещала рубаха, ударил головою в живот мечника и побежал…
– Держи! Держи-и! – вопили сзади, но никто не пересек дороги Доброгасту – люди занимались своими делами, а если кто и высовывал из двери голову, то лишь затем, чтобы презрительно свистнуть вслед мечнику.
Только кудрявый парень с охапкой хвороста под мышкой бросился навстречу:
– Держи! Держи!
Столкнулся с мечниками и долго не мог разойтись – мешал хворост. Парень хохотал, откровенно издевался над мечниками, держа их за рукава.
– Беглых-то все больше и больше становится, – заметил Гусиная лапка кузнецу напротив. – Поймают его, высекут и назад отправят.
Преследователи Доброгаста остались далеко позади… Вот и подъемный мост через ров, а над ним встают грузные Кузнецкие ворота, поросшие наверху у бойниц зеленым кустарником. Полыхнули на солнце секиры вратников в голубых кафтанах. К ним приближалась, скрипела колесами телега с необыкновенно большой, плещущей водой бочкой. Толстый человек, помахивая прутиком, мурлыкал что-то под нос. Доброгаста осенило. Он прыгнул в телегу…
– Молчи! – хлопнул по плечу толстого человека.
Тот даже рот раскрыл от неожиданности, но тут же спохватился и громко заговорил, стараясь казаться равнодушным:
– А лук какой у меня… в грядке под тыном!
– Какой?
– С хворостину эту, провалиться на месте, н-но!
Мучительно долго тащилась телега под сводами Кузнецких ворот, провожаемая подозрительными взглядами вратников. Наконец выехали.
– Спасибо, человек!
– А, чтоб тебя вспучило на горохе! – ругнулся водовоз. – Перепугал совсем… ишь-ты. Слазь, говорю.
Доброгаст подчинился, метнулся в переулок, а водовоз крикнул ему вдогонку:
– Я не люблю лука!.. Тьфу! Изо рта вонища!
– Держи-и! – услышал за собой Доброгаст.
Сердце его бешено стучало в груди, он пробежал несколько улиц, свернул в тихий переулок, перемахнул плетень и очутился в саду. Упал в густую траву, проворно, как ящерица, отполз в сторону, затаил дыхание. Послышались шаги, торопливые, но неуверенные: шли два человека. Один из них прошел мимо, другой остановился, перепрыгнул через плетень. Доброгаст закрыл глаза. Зашуршала трава – ближе… ближе.
– Утек! – послышался раздраженный голос, будто лягушка квакнула.
Мечник озлобленно рубанул мечом по тонкому стволу вишни, подсек; этого ему показалось мало, он несколько раз хватил клинком о плетень так, что полетели щепки и поднялась пыль. Прыгнул на улицу.
Доброгаст лежал, прислушиваясь к удаляющимся шагам. От быстрого бега кололо в боку и стучало, не успокаиваясь, сердце. Вот тебе и Киев – высокие горы, Киев – золотые терема! Раб он, раб! До скончания дней раб.
Медленно поднялся и побрел. Сквозь деревья проблеснула тихая речка с небольшим желтым обрывом, издырявленным, что соты, гнездами стрижей. Куда податься? Благоразумней всего было бы остаться здесь до наступления темноты, он ведь совсем не знал города, а сад, судя по тому, сколько кругом росло одичалых деревьев, казался глухим и заброшенным. Вечером можно будет пробраться на Подол. Ни один человек не попытался задержать его там! Доброгаст невольно улыбнулся, вспомнив кудрявого парня с хворостом, его задорный вид, неестественно громкий крик: «Держи!». Вспомнил и Гусиную лапку.
Зеленый лист упал на плечо, Доброгаст испуганно поднялся, и целый дождь листьев осыпал его.
– Кто там? – крикнул, прячась за дерево.
В гуще ветвей мелькнул подол синего летника, глянуло круглое лицо: нос чуть вздернут, брови соболиные, глаза смеющиеся. То спрячется за ствол, то опять высунется. Засмеялась по-русалочьи, тихо, с переливами.
– Эй, кто ты?
Засветили в зелени голые ноги: девица проворно, как белка, спустилась на землю и стала перед Доброгастом.
Молчали, разглядывая друг друга.
Так бы и смотрел на нее всю жизнь. Смотрел бы, не отрывался. Глаза ясные, волосы на висках золотом отливают, губы мягкие…
Девица стояла, улыбаясь, а из передника сыпались в траву зеленые листья…
– Кто ты? – изумленно подняв брови, спросил Доброгаст.
– А ты кто? – заглянула в глаза девушка.
На минуту оба смутились… Прошли немного, остановились, неловко присели на пенек.
– Речка тихая, спокойная, – начала девушка. – Глубочица…
Она искоса посмотрела на Доброгаста, но тот не нашел что сказать.
– Глубочица, а совсем не глубокая… дно видно.
– Ты не боишься меня? – сорвалось вдруг у Доброгаста.
– Я? Нет! Я никого не боюсь… и тебя тоже.
– Отчего так?
– Ты добрый.
– С чего взяла?
– Ты шел, а я с яблоньки за тобой приглядывала, думала: наступишь на муравейник или не наступишь – он на самой тропинке. Вижу, остановился, обошел. Вот я и решила…
Она тихо рассмеялась, отчего лицо ее стало еще юней, еще привлекательней. Лучились глаза, и у самого носа, покрасневшего от солнца, дрожала прядка волос.
Доброгасту почему-то вдруг захотелось рассказать ей о себе – слишком долго молчал он, носил в душе обиду; нужно было поделиться с кем-то, услышать доброе слово. А у нее были такие понимающие, участливые глаза, только иногда проскальзывало в них что-то, похожее на нетерпение. И Доброгаст стал рассказывать.
Оттого, что было много мыслей в голове, и еще оттого, что локоть его касался руки девушки, Доброгаст говорил торопясь, волнуясь.
Рассказал все: о том, как у него пал конь, как он бежал, два дня жил на заставе – лечил раненого храбра, и о смуте на Гнилых водах, и о похищенной печенегами невесте. Девица сидела молча, перебирала в переднике листья; когда Доброгаст кончил свою короткую историю, она погрустнела, опустила голову:
