Александр Дюма - Сальтеадор
— Отец, посмотрите-ка, что за прелесть эта девушка, — сказала донья Флор, задерживая старика и глядя на юную цыганку с таким же восхищением, какое всегда вызывала сама.
Дон Иньиго кивнул в знак согласия.
— Можно с ней поговорить, отец? — спросила донья Флор.
— Да, раз тебе хочется, дочка, — отвечал дон Иньиго.
— Как тебя зовут, прелесть моя? — проговорила донья Флор.
— Христиане зовут Хинестой, а мориски — Аиссой, ведь у меня два имени: одно перед лицом Магомета, другое — перед лицом Иисуса Христа.
И, произнося священное имя Спасителя, девушка осенила себя крестным знамением, а это доказывало, что она христианка.
— Мы добрые католики, — с улыбкой проговорила донья Флор, — и будем звать тебя Хинестой.
— Как хотите, так и зовите. Мне всегда будет нравиться мое имя, когда вы будете произносить его своими прекрасными устами и своим нежным голоском.
— Вот видишь, Флор, — заметил дон Иньиго, — ты назвала бы обманщиком того, кто предсказал бы тебе, что ты встретишь в этом глухом углу нимфу Лести, не правда ли? А ведь он, как видишь, сказал бы правду.
— Я не льщу, а восхищаюсь, — возразила цыганка.
Донья Флор улыбнулась, залившись краской, и поспешила переменить разговор, чувствуя себя неловко от этих наивных восхвалений. Она спросила:
— Что же ты ответила Нуньесу, милое дитя?
— А не лучше ли вам сначала узнать, какой вопрос он задал?
— Ну, какой же?
— Он осведомлялся о дороге, спрашивал, надежные ли тут места, пригоден ли для вас постоялый двор.
— Что же ты ему ответила?
— Ответила песенкой странников.
— Что же это за песенка?
— А вот послушайте.
И цыганка без напряжения, словно птица, пропела куплет андалусской песни, напев которой, казалось, был просто модуляцией ее мелодичного голоса:
Небосклон ясен —
Берегись!
Путь безопасен —
Торопись!
Пусть синеокая дева
Хранит тебя!..
Прощайте, путники, прощайте,
С Богом путь свой продолжайте…
— Ты так ответила Нуньесу, милая? — спросила донья Флор. — Ну, а что же ты скажешь нам?
— Вам-то, красавица-сеньора, я скажу всю правду, — отвечала цыганка, — потому что впервые девушка-горожанка говорит со мною ласково, без высокомерия.
Тут она подошла еще на два шага к донье Флор, положила правую руку на шею мула и, поднеся указательный палец левой руки к губам, произнесла:
— Не ездите дальше.
— Как же так?..
— Возвращайтесь обратно.
— Ты что, смеешься над нами, девчонка? — воскликнул дон Иньиго.
— Бог свидетель, я даю вам совет, какой дала бы отцу и сестре.
— И правда, не вернуться ли тебе в Альгаму с двумя нашими слугами, дитя мое? — спросил дон Иньиго.
— А вы, отец? — возразила донья Флор.
— Я поеду дальше с третьим слугой. Король будет завтра в Гранаде. Он повелел мне быть там сегодня же. И я не заставлю ждать себя.
— Ну так я еду с вами. Там, где вы проедете, отец, проеду и я.
— Вот и хорошо! Поезжай вперед, Нуньес.
Тут дон Иньиго вынул из кармана кошелек и протянул его цыганке.
Но она жестом королевы отстранила его руку и произнесла:
— Нет кошелька, способного оплатить совет, что я дала тебе, сеньор путешественник! Спрячь кошелек: он понадобится там, куда ты едешь.
Донья Флор отколола жемчужный аграф от своего платья и, зна́ком попросив девушку подойти еще ближе, спросила:
— Ну, а это ты примешь?
— От кого? — строго молвила цыганка.
— От подруги.
— О да!
И она подошла к донье Флор, встала рядом, закинув голову.
Донья Флор прикрепила аграф к вырезу платья цыганки и, пока дон Иньиго, который был таким примерным христианином, что не потерпел бы дружеской близости дочки с полуневерной, давал последние распоряжения Нуньесу, успела прикоснуться губами ко лбу прелестной девушки.
Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.
— Едем! — крикнул дон Иньиго.
— Едем, отец, — отвечала донья Флор.
И она заняла свое место справа от старика; тот двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям — и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:
— Эй вы, будьте внимательнее!
А цыганка все стояла, склонив голову и, следя глазами за девушкой, назвавшей ее подругой, вполголоса напевала свою песенку:
Прощайте, путники, прощайте,
С Богом путь свой продолжайте!..
Она смотрела на них с явным беспокойством, и тревога ее все росла; но вот все они — и господа и слуги — исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из вида, она наклонилась и стала прислушиваться.
Прошло минут пять, а губы цыганки машинально повторяли:
Прощайте, путники, прощайте,
С Богом путь свой продолжайте!..
И вдруг послышались выстрелы нескольких аркебуз, раздались крики угрозы и боли; на вершине пригорка появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана. Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:
— На помощь! Помогите! Убивают!
Цыганка мгновение постояла, раздумывая, потом, как видно приняв какое-то решение, схватила веретено, прикрепила к одному из его концов свой пояс наподобие знамени и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и начала размахивать своим ярким поясом-шарфом, громко, изо всех сил крикнув три раза:
— Фернандо! Фернандо! Фернандо!
VI
В ХАРЧЕВНЕ «У МАВРИТАНСКОГО КОРОЛЯ»
Если бы мы помчались туда, где произошли события, о которых можно было догадаться по шуму, с такой же быстротой, с какой слуга дона Иньиго мчался оттуда, если бы мы взлетели на вершину невысокой горы, возвышавшейся над дорогой, с такой же стремительностью, с какой цыганка со своей козочкой взбежала на вершину утеса и откуда стала махать поясом, — мы все равно опоздали бы и не увидели страшную схватку, залившую кровью узкую тропинку, что вела к харчевне.
Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившие дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.
Дон Иньиго и его дочь скрыты в харчевне: дверь захлопнулась за ними и шайкой разбойников, захвативших их в плен.
Но мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, — так прикоснемся же нашим пером к дверям харчевни, они распахнутся будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».