Юрий Трусов - Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)
– Теперь их здесь давно уже не видать. Присмирели, сказывают, за войну. Вот ты год дома не был и не знаешь. У нас тихо, – возразила она.
Кондрат хотел было рассказать о своей встрече с ордынцами, когда он, хворый, возвращался в слободу, но Маринка, словно угадав его мысли, легонько ударила казака по плечу.
– Давай, Кондратко, охотиться стрелами. – И показала на небольшой татарский лук с сагайдаком[19], прикрепленный позади седла. – На переменку!
– Будь по-твоему, – ласково улыбнулся Хурделица и послушно поехал за ней в камыши.
Всадники спешились у старой вербы и привязали к дереву коней.
Лебяжья заводь раскрыла перед ними свои берега. Август уже наложил тонкий слой позолоты на растения, отчего вода казалась рыжеватой. На ее поверхности плавали изумрудные листья, похожие на огромные сердца, а между ними белели коронки лилий.
Кондрат и Маринка невольно застыли, завороженные этой грустной осенней красотой.
Взлет разжиревшего селезня, нарушившего тишину, вывел их из задумчивости. Маринка натянула лук. Прозвенела тетива, и стрела железным наконечником ударила птицу между крыльев. Селезень тяжело перевернулся в воздухе и разбил зеленой грудью тусклое, подернутое ряской зеркало запруды. Кондрат арканом подтянул добычу к берегу.
Теперь пришла его очередь стрелять. Взяв из рук Марины лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.
– Отвык я стрелами бить, – пояснил он грустно, возвращая лук Маринке.
Та удивленно глянула на него.
– А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо. – Она снова сбила стрелой птицу.
Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камыши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.
Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, летели прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прицелился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выстрела раскатилось по камышам.
Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.
– Отговаривал меня из рушницы палить, а сам… Поди, теперь всех ордынцев всполошил, – с лукавой укоризной произнесла она.
– Эх, Маринка, казак не сайгак – ему не можно по-заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в обиду не дам, – блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.
Девушка невольно прислонилась к нему.
– Я с тобой всегда, любый, – сказала она просто.
Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.
Взволнованные, они присели у корней вербы и долго целовались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.
Звезды густо усыпали небо, когда Кондрат с Маринкой снова сели на застоявшихся коней. Только выехав из чащобы в степь, они вспомнили про добычу, оставленную у вербы. Но возвращаться за нею обоим не хотелось.
– Бог с ними, с птицами! Забыли – так забыли, – махнула Маринка рукой.
И Кондрат радостно согласился с нею.
Кони их медленно шли рядом по узкой тропке, вьющейся среди высокой травы. Весь путь до слободы ехали обнявшись казак с дивчиной.
Освещенная месяцем, ночная степь тонко звенела от неумолчного стрекота кузнечиков и была совершенно безлюдной. Нигде не было и признаков присутствия ордынцев.
– А ты права! Басурманы теперь присмирели. Видать, получили они в прошлую войну хорошую острастку, – сказал Хурделица, прощаясь с Маринкой на окраине слободы.
– Видишь сам теперь, что присмирели. А ты боялся, – пропела беспечно девушка.
Казаку стало стыдно своих недавних опасений.
«Видно, шибко напуган я панами, что стал и басурманов бояться, – думал Кондрат, подъезжая к своей поноре. – Обжегся на молоке, так и на воду дую».
Уговор
Так и повелось теперь у Маринки с Кондратом – каждую субботу встречаться у Лебяжьей заводи. Хотелось бы им видеться почаще, да никак не выходило. Очень заботили Кондрата труды хозяйские.
Урожай, взращенный его матерью, не радовал. Хватить его могло только на ползимы. Поэтому молодой хозяин всю надежду возлагал на прибыток от овец и коров. Починив хлева и овчарни, Хурделица от зари до зари косил в степи траву и свозил ее во двор. Когда возле поноры появились два огромных желто-зеленых стога, он довольно потер натруженные руки – теперь на всю зиму хватит корма для скота. Что ж, пожалуй, можно ждать и прибытка!
Но соседи, глядя на огромные стога, только качали головой – то ли от зависти, то ли от сочувствия.
– Как увидят ордынцы, что столько сена заготовил, – говорили они Хурделице, – такой откуп наложат на тебя, что прахом пойдет весь твой труд!
У Кондрата от этих речей становилось смутно на сердце, но он, пересилив себя, беззаботно улыбался.
– А это у меня для чего? – И показывал на саблю, висящую на поясе. – Да и вы, шабры, коли крикну, поди, поможете. Казаки мы аль нет?
Его слова, сказанные вроде шутливо, заставляли призадуматься многих. В самом деле, что, если сосед обнажит свою саблю на окаянных грабителей-ордынцев? Стыдно будет тогда не прийти ему на выручку. А придешь – ждет и тебя расплата от ордынцев. Страшно: сила-то басурманская несметная… Как тут быть?.. И многие отходили от Кондрата в смущении. Все же большинству по душе была смелость молодого Хурделицы, и слобожане с невольным любопытством стали приглядываться к нему. И в самом деле – бедовая головушка, смел до отчаянности.
Вскоре стали снаряжаться в чумацкий путь за солью. Эта затея всколыхнула всех жителей слободы.
Поход на соляные Хаджибейские лиманы считался делом нелегким, рискованным. Трудно было не только ломать пласты окаменелой соли, лежащие на дне лимана. Самое сложное – живым и невредимым вернуться с нагруженным обозом. На обратном пути чумаков поджидали засады ордынцев. Нередко казаки с оружием в руках отбивались от наседавших разбойничьих шаек, и белосиние куски соли становились багровыми от крови. Вот потому-то немногие смельчаки отважились на этот промысел.
Но Кондрат меньше всего думал об опасностях. «Бес с ней, с опасностью! – говорил сам себе казак. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Бояться – счастье прозеваешь».
А счастьем его была Маринка. Выбиться из горькой нужды, чтобы жениться на ней, – вот к чему стремился сейчас Кондрат. Он знал, всем своим влюбленным сердцем чувствовал, что нужно торопиться. Ведь не один хлопец уже засматривается на Марину, первую красавицу на слободе. И боялся – только дрогнет девичье сердце, ее мигом просватают за какого-либо «достойного» казака, у которого и хата – полная чаша, и хозяйство богатое, и есть во что нарядно одеть красивую жинку. Не в пример ему, сиромахе.
Когда он сказал Бур иле, что собирается за солью в Хаджибей, тот одобрил его замысел:
