М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо
— Скажи, Нартшу, — нарушил долгое путевое молчание Кубати, — а как там этот старый шоген?
Они спускались по крутой тропе к речке и ехали медленно.
— А-а… Похоронили мы его, бедного.
— Жаль. Хороший был старик. Интересный очень.
— Последний шоген, — вздохнул Нартшу. — Жарыча над ним какую-то русскую молитву проговорил. Так что, думаю, на том свете наш Иуан не пропадет.
— Болтаешь тоже! — притворно рассердился Жарыча, хотя было видно, что он прячет в кудлатой бороде довольную ухмылку.
— Стойте! — крикнул Канболет. — Что это такое? Смотрите же!
— Лошадь валяется… — удивленно протянул Куанч и сразу же заорал, обрывая самого себя: — Аланлы! Вон бежит, бежит!!
Да, Тузаров имел в виду не лошадь, а голое волосатое существо, которое, прыгая по камням и прячась за огромными валунами, улепетывало подальше от источника.
Существо добралось до противоположного берегового склона и скрылось в густом кустарнике, издав на прощанье жуткий тоскливый вой.
Ошарашенные всадники остановились возле убитой лошади.
— Это конь Зарифа, — определил Кубати. Жарыча спешился и стал снимать седло с мертвого животного.
— Кажется, я понимаю, что тут произошло, — засмеялся Нартшу. — Врун вруну не поверил и, пока тот нежился в теплой воде, забрал его одежду, оружие и смылся.
— Правильно, — подтвердил Канболет. — Кабан на собаке злость вымещает… Жарыча, ты готов? Тогда двинулись дальше.
* * *Среди пастухов, чабанов, среди жителей тех коажей, что расположены по краям дремучих лесов, через некоторое время распространились леденящие душу слухи. Судачили о частых появлениях чудовищного лесного человека — алмасты, ворующего кур и овец, шарящего по ночам в закромах с припасами и ловко отбивающегося от собак палками или камнями. Увидеть его удается лишь мельком — стремительной тенью проносится он через дорогу или поляну лесную и никогда не показывается днем. Один смельчак ходил зимой по следам босых ног, обнаруженных на снегу, и нашел берлогу алмасты в тесной пещере, заваленной сеном и овечьими шкурами. На счастье неразумного смельчака, чудовище в это время отсутствовало. С боязливым шепотом люди передали друг другу свидетельства очевидцев о рогах на голове алмасты, о трех его красных, как пылающие угли, глазах и длинных когтях, обагренных кровью. Алмасты или мычит по-бычьи или воет по-волчьи.
* * *Шогенукова догнали, когда он уже спустился в Баксанское ущелье. Князя увидели неожиданно близко у самой речки, среди подступавших к воде вековых сосен. Он, вероятно, искал брод. Баксан ревел, яростно кидаясь пенными потоками на выпирающие из его русла камни. Алигоко слишком поздно заметил преследователей и даже не сделал попытки спастись бегством. Страшно было ему увидеть вновь Тузарова, выжившего, как он знал, после тяжелой раны. Трясущейся рукой он поднял пистолет и сипло выкрикнул, обращаясь к Кубати, который оказался к нему ближе всех:
— Не подходи! Если ты кинжал, то я — меч!
— Ржавый ты гвоздь, а не меч! — рявкнул Нартшу, разматывая аркан.
— Снесу ему башку вот этим топором — и все дело! — добродушно сказал Жарыча. — Зачем нам его тащить до Кургоко всего целиком? Одной головенки хватит.
Шогенуков швырнул пистолет на землю: он забыл его зарядить после выстрела в лошадь Зарифа.
— Вот это благоразумно, — прогремел Тузаров. — Всегда можно договориться по-хорошему. Ведь лаской и змею из норы выманишь! А где же панцирь?
Кубати потянул к себе татарский хурджин, притороченный к седлу княжеского коня:
— Вот! — он вынул из сумы знаменитый сверкающий доспех, и всем захотелось до него дотронуться.
— Может, теперь вы меня отпустите? — упавшим голосом спросил Шогенуков, сам понимающий жалкую глупость своего вопроса.
— Как же мы тебя, драгоценный, отпустим? — с притворным изумлением спросил Нартшу. — Ведь вся Кабарда мечтает тебя увидеть!
Желтые глаза Алигоко закатились, рот оскалился редкими острыми зубами, а тело стало потихоньку сползать с лошади.
Жарыча подхватил его, не дал упасть.
— Чего это с ним? — удивился Куанч.
— Чего, чего! — буркнул Жарыча. — Со страху это он обмирает. Первый раз такое у кабардинцев вижу…
* * *То «побоище», которое Сана предрекала Кубати, Хатажуков устроил парню в утро суда над беглым князем.
Кубати не очень рассчитывал на благоприятный исход неприятного разговора, но все же был разочарован почти до отчаяния.
— Как ты только мог подумать об этом?! — искренне недоумевал Кургоко. — Неужели твоя кровь ни о чем тебе не говорит? — (В кунацкой тлекотлеша Быкова, у которого гостил князь-правитель в ожидании Кубати и Тузарова, они сейчас были вдвоем, никто им не мешал.) — Недоставало еще, — продолжал князь, — чтобы внуков моих называли «тумовыми»[186].
— Разве достоинства людей определяются не их делами? — тихо спросил Кубати.
Хатажуков снисходительно усмехнулся:
— Было бы, конечно, правильнее ценить людей не по происхождению и не по платью. Однако век наш не прост. Есть вещи, с которыми наше сословие никогда не примирится.
— А если все равно поступить по-своему? — упорствовал Кубати.
— И думать не смей! — рассердился Хатажуков. — Тебе еще встретится в жизни не одна вот такая «голубка с белой шейкой», как в песне поется.
Кубати решил, что на первый раз достаточно, и больше возражать не стал. Будет новый случай и тогда… Как действовать «тогда», он потом придумает…
Хатажуков немного смягчился и сказал напоследок:
— Эх, ты! А еще «бесстрашно смотрящий железу в глаза!» — он имел в виду кузнечное мастерство сына, а может быть, и ратные его подвиги. — Пошли, нам пора. Твой друг Алигоко, наверное, заждался.
* * *На пригорке, под раскидистыми ветвями старой дикой груши, предстал перед высоким мехкемом преступный пши Алигоко. Суд состоял из двух человек: «уали» — старшего по возрасту князя (в ближайшей округе им оказался один из братьев Ахловых) — и представителя тлекотлешей (так называемый «кодзь» — «добавка»). Эту обязанность исполнял сегодня Инал Быков. Ахлов чувствовал некоторую неловкость: сам этот мехкем — установление сравнительно недавнее, да к тому же никто не мог припомнить, чтоб хоть когда-нибудь суду приходилось решать участь князя.
И вот предстал… Нет, не совсем предстал — Алигоко сидел на пне, покрытом буркой, и опасливо косился по сторонам. У него за спиной на длинной грубой скамье восседали десятка полтора князей и первостепенных уорков. Среди них, в центре, — Хатажуков. Были здесь Канболет Тузаров, Джабаги Казаноков. Исламбек Мисостов тоже был. Рядом с Хатажуковым сидел кадий из Крыма. Стояли поблизости молодцы из знатных родов. Здесь же Кубати о чем-то перешептывался по-татарски с тем самым грамотеем, что так неудачно сопровождал кадия.
