Рахим Эсенов - Тени «Желтого доминиона»
Джунаид-хан до хруста сжал пальцы – от боли потемнело в глазах: неужели конец? Он испуганно разлепил спекшиеся, обескровленные губы, собрался кликнуть слугу, но тут же одумался: не умрешь – потешаться будут, втихую, да по всему Герату растрезвонят: «А хан-то наш восемь десятков прожил, а подыхать, старый хрыч, не хочет…»
Да-да! Не хотел. Сейчас – нет! А вот в начале двадцатых годов, когда пало Бухарское ханство, когда бесславно погиб Энвер-паша, которому Джунаид-хан верил как богам, вот тогда ему действительно хотелось сгинуть с белого света. С ними, со своими кумирами, он похоронил голубую мечту о самостоятельном туркменском ханстве, которое простиралось бы от берегов древнего Хазара – Каспия до буйных вод Джейхуна – Амударьи, от афганского Герата до Хивинского ханства, включая и Туркменскую степь, находившуюся под иранским шахом…
А потом Джунаид-хан таился, выжидал, тешил себя надеждой, что вот-вот разразится война, когда богатеи всего мира, объединившись, нападут на Советы. Вернутся тогда баи и ханы к своим землям, колодцам, пастбищам, а советский строй рассыплется, как трухлявая камышовая мазанка. Не дождался… Дождался лишь великодушия новых властей. А великодушие – известная черта – рождает сила, сознание собственного достоинства. В двадцать пятом году первый Всетуркменский съезд Советов объявил амнистию, помиловал Джунаид-хана, несмотря на то, что его руки по локти были обагрены кровью безвинных людей и весь он погряз в злодеяниях против советской власти. Джунаид-хану простили все, призвав заняться мирным трудом. Кизыл аскеры оставили в покое не только самого хана, но и всех его близких сородичей. Ему оставалось осесть в любом оазисе, подав пример своим сподвижникам. Но не таков был Джунаид-хан, чтобы вот так, сразу, угомониться…
И он, подобно старому опытному хищнику, уходившему от охотника, делал лисий ход – вдруг сворачивал с прямой направо или налево, а затем поворачивал назад, пытаясь сбить с толку преследователя. Удавалось ли ему это, Аллах ведает, но после амнистии он стал еще больше ловчить, хитрить. С виду будто жил мирно, спокойно вели себя и сыновья, родичи, а вот отряды его свои разбойничьи промыслы не прекращали, с его ведома направлялись в Хорезм, Ташауз, взимали поборы, грабили местное население, захватывали в Каракумах колодцы, проходящие караваны… Когда представители советской власти, располагая неопровержимыми уликами, решительно требовали от Джунаид-хана прекратить грабежи, то он «обижался», прикидывался агнцем: «Да порази меня небо!.. Я давно порвал с басмачами. Аллах тому свидетель».
В двадцать шестом году Джунаид-хан писал туркменским чекистам: «Ваше учреждение мы считаем братским… Теперь у нас нет иного советчика. Знайте это хорошо – у нас много врагов. Если вы узнаете что-то, порочащее нас, то тщательно проверяйте эти слухи… Мы тоже, со своей стороны, проверяем все, если о вас говорят что-либо дурное… Мы не верим слухам – и вы им не верьте».
Старый лис пытался уверить, что и грабежи, и убийства, и насилия, чинимые басмачами по его приказу, дескать, дело рук не его нукеров и пусть не возводят на «безгрешных» напраслину.
…Джунаид-хан беззвучно зашамкал губами, будто снова диктовал то давнее письмо, отосланное им с умыслом на имя руководства ГПУ Туркменистана.
Мысли хана прервали приглушенные шорохи слегка шаркающих шагов. Так ходил лечивший Джунаид-хана тебиб, известный в округе знахарь.
Дверь тихо отворилась – в ее створки осторожно проскользнул щупленький, подвижный, как водяной жучок, старик в белоснежной чалме, светлом халате. Сняв у порога блестяшие, остроносые азиатские калоши, он бесшумно прошел в светло-коричневых мягких ичигах к хану, лежавшему посередине юрты. Тебиб с подчеркнутой почтительностью поздоровался и, опустившись на корточки, стал медленно растирать больному кончики пальцев, лодыжки, икры, бедра…
Джунаид-хан, прикрыв веки, томно постанывал, испытывая блаженство. Но пройдет час-другой – и боль острыми иглами подступит к левой лопатке, заколотит тупыми ударами по голове, казалось, вот-вот лопнут вены на висках. Не отказаться ли от массажа – после него он чувствовал себя еще сквернее, но короткое облегчение, даже удовольствие, доставляемое этой процедурой, удерживало его от такого решения. Почему же тогда Искандер Двурогий и Чингисхан возили в своих обозах лучших массажистов покоренных ими стран… Все-все, начиная от римских императоров и персидского Дария, кончая Недир-шахом и русскими царями, любили нежиться под ласковыми пальцами своих слуг. Чем же он, Джунаид-хан, хуже их?
Знахарь, чуть передохнув и попросив больного перевернуться на живот, принялся массировать спину, поясницу… Всякий раз во время массажа Джунаид-хан испытывал какое-то смешанное чувство и досады и сожаления… Вспоминался пожилой русский доктор, с неизменным черным сундучком в руках, разъезжавший по Хиве на стареньком фаэтоне. Гяур, свинину жрал, водкой запивал, но зато какие у него руки были. Золотые! Как-то в Хиве, на лестницах дворцовой площади, Джунаид-хан почувствовал себя дурно. Эшши с Непесом Джелатом отвезли его в какой-то домик на отшибе, на окраине города. Доставили туда русского врача, который дал ему что-то понюхать. Когда хан пришел в себя, почувствовал слабость во всем теле и какой-то туман в голове, еле разомкнул губы:
– Где я? Что со мной?..
– Лежи, отец, спокойно, – Эшши склонился над ним. – Тебе операцию сделали, слепую кишку вырезали. Тебе нельзя двигаться…
– Вы с ума сошли!.. Что люди скажут?! Истинный мусульманин, а лечится у неверного…
– Ни одна душа, кроме нас, не знает о том, – Эшши вытер краешком платка запотевший лоб отца. – Не будь этого оруса, не жить тебе на белом свете. Из тебя он выкачал большую пиалу гноя.
– На все воля Аллаха… Доктору заплатите щедро. Не скупитесь, коли так. Накажите – пусть язык держит за зубами!
Вот кого бы сейчас в Герат, вот у кого полечиться… Можно, конечно, в Герат любого доктора выписать. За золото и немец приедет, и англичанин, даже американец заявится. Да только о том всему Герату вмиг станет известно. Кто-то мудро сказал, что мир – громадная навозная куча, где раздолье лишь завистникам и кретинам. Начнут эту кучу усердно разгребать и, как та глупая курица, зад свой обнажат.
О, Джунаид-хан многое знает, а еще больше умеет… Если надо, он и в игольное ушко пролезет. Вот только одним обделен – грамотой. Аульный мулла едва выучил его в детстве старой азбуке, но сама жизнь его наставила, как тысяча мудрецов. Он прекрасно понимал, что спасение не в тебибе, не в его массажах, кровопусканиях или настоях из высушенной головы зем-зема, а в докторе, в его руках, в его черной прохладной трубочке, щекотавшей грудь, спину. Но сердцем чуял Джунаид-хан, что теперь ему ничто не поможет – близок, совсем близок конец… Так зачем тогда раздеваться, зачем снимать с себя шутовской халат маскарабаза?.. В нем жил, в нем и умереть надобно… Чтобы хоть после смерти косточек его не перемывали: «Жил грешно – умирал смешно…» Нет, нет! Зачем доктор? Как мертвому припарка… Слабость минутная, а вред от нее вечный – по торговым делам Эшши и Эймира ударит, их престиж в коммерческом мире подорвет, родные сыночки так проклянут, что он в могиле перевернется. Да и померкнет слава его, о которой он, Джунаид-хан, пекся не меньше, чем о торговых оборотах сыновей, уже вошедших во вкус коммерции.
