Александр Дюма - Виконт де Бражелон или десять лет спустя
— Учреждена тайная судебная палата.
— Мне это известно. Но разве она уже собралась?
— Не только собралась, монсеньер, но уже успела вынести приговор…
— Приговор? — произнес министр, побледнев и с дрожью, которую он не мог скрыть. — Кому же?
— Вашим друзьям.
— Лиодо и д'Эмери?
— Да, монсеньер.
— К чему же они приговорены?
— К смертной казни.
— Не может быть! Нет, это невозможно!.. Вы ошибаетесь, Гурвиль.
— Вот копия приговора, который сегодня должен быть подписан королем.
Быть может, он уже подписал его.
Фуке схватил бумагу, быстро пробежал ее и возвратил Гурвилю со словами:
— Король не подпишет этого приговора.
— Монсеньер, Кольбер смелый советчик… Опасайтесь его.
— Опять Кольбер! — воскликнул Фуке. — Вот уж два-три дня я беспрерывно слышу это имя! Слишком много чести для такого ничтожества. Пусть Кольбер появится, и я рассмотрю его; пусть он поднимет голову, и я раздавлю его; но согласитесь, что бороться можно только с таким противником, который хоть что-нибудь из себя представляет.
— Терпение, монсеньер, вы не знаете Кольбера… Постарайтесь его изучить. Это один из темных финансовых дельцов, подобных метеорам, которых никогда не видишь до их разрушительного вторжения. Появление их гибельно.
— О, Гурвиль, это уж слишком, — возразил Фуке, улыбаясь. — Меня не так-то легко запугать, друг мой. Кольбер — метеор! Черт возьми! Мы еще посмотрим, что это за метеор… Давайте мне факты, а не слова. Что он сделал до сих пор?
— Он заказал парижскому палачу две виселицы, — сказал Гурвиль.
Фуке поднял голову, и в глазах его сверкнула молния.
— Вы уверены в том, что это правда? — вскричал он.
— Вот вам доказательство, монсеньер.
И Гурвиль протянул Фуке записку одного из секретарей городской ратуши, верного сторонника суперинтенданта.
— Да, действительно, — пробормотал Фуке, — воздвигается эшафот… Но король не подписал, Гурвиль, и не подпишет приговора!
— Это мы скоро узнаем, — заметил Гурвиль.
— Каким образом?
— Если приговор подписан королем, виселицы сегодня же вечером будут отправлены к городской ратуше, чтобы завтра утром можно было их поставить.
— Нет, нет! — снова воскликнул Фуке. — Все вы ошибаетесь и вводите меня в заблуждение. Не дальше как позавчера у меня был Лиодо, а три дня назад я получил от бедняги д'Эмери сиракузское вино.
— Это только доказывает, — возразил Гурвиль, — что судебная палата была собрана тайно, совещалась в отсутствие обвиняемых, и как только дело было закончено, их арестовали.
— Разве они арестованы? Но как, где, когда?
— Лиодо — вчера на рассвете, д'Эмери — позавчера вечером, когда он возвращался от своей любовницы; их исчезновение никого не встревожило, но внезапно Кольбер сорвал маску и приказал обнародовать это дело. О нем теперь кричат на всех улицах Парижа, и, по правде говоря, только вы, монсеньер, не знаете об этом событии.
Фуке с возрастающим волнением ходил взад и вперед по комнате.
— Что вы думаете предпринять, монсеньер? — спросил Гурвиль.
— Если бы все это было верно, я отправился бы к королю. Но прежде чем ехать в Лувр, я побываю в городской ратуше. Если приговор утвержден, тогда посмотрим. Едем же! Откройте дверь, Гурвиль.
— Осторожнее, — предупредил тот. — Там аббат Фуке.
— Ах, мой брат, — с горечью сказал Фуке. — Значит, он узнал какую-нибудь скверную новость и, по своему обыкновению, рад поднести ее мне! Да, черт возьми, если явился мой брат, то мои дела действительно плохи. Что ж вы не сказали мне раньше? Я бы скорее поверил всему.
— Монсеньер клевещет на господина аббата! — смеясь, произнес Гурвиль.
— Он пришел вовсе не с дурным намерением.
— Ах, Гурвиль, вы еще заступаетесь за этого безалаберного, бессердечного человека, за этого неисправимого мота?
— Не сердитесь, монсеньер.
— Что это сегодня с вами, Гурвиль? Вы защищаете даже аббата Фуке.
— Ах, монсеньер, во всем есть своя хорошая сторона.
— По-вашему, и у тех разбойников, которых аббат держит у себя и спаивает, есть свои хорошие стороны?
— Обстоятельства могут так сложиться, монсеньер, что вы рады будете иметь под рукой и этих разбойников.
— Значит, ты советуешь мне помириться с аббатом? — иронически спросил Фуке.
— Я вам советую не ссориться с сотней молодцов, которые, соединив свои шпаги, могут окружить стальным кольцом три тысячи человек.
Фуке бросил на собеседника быстрый взгляд.
— Вы правы, Гурвиль, — произнес он. — Впустите сюда аббата Фуке! крикнул он дежурившему у дверей лакею.
Через две минуты на пороге кабинета с глубоким поклоном показался аббат Фуке. Это был человек лет за сорок, полусвященник, полувоин, смесь отчаянного забияки и монаха. При нем не было шпаги, но заметно было, что он носит при себе пистолеты.
Фуке приветствовал его скорее как министр, чем как старший брат.
— Чем могу служить, господин аббат? — спросил он.
— Ого, каким тоном вы говорите, брат мой! — воскликнул аббат.
— Тоном занятого человека.
Аббат с ехидством взглянул на Гурвиля, с беспокойством на брата и произнес:
— Сегодня вечером я должен уплатить господину де Брежи триста пистолей… Карточный долг-долг чести.
— Дальше? — спросил Фуке, уверенный, что из-за таких пустяков аббат не стал бы его беспокоить.
— Тысячу пистолей мяснику, который не хочет больше отпускать в долг.
— Дальше?
— Тысячу двести портному, — продолжал аббат. — Этот болван не отдает мне одежды, заказанной для семерых моих слуг. Это компрометирует меня, и моя любовница грозится заменить меня откупщиком, что было бы унизительно для церкви.
— Что еще? — спросил Фуке.
— Вы заметили, брат мой, — сказал смиренно аббат, — что я ничего не прошу для себя лично.
— Это очень деликатно с вашей стороны, господин аббат, — улыбнулся Фуке. — Однако, как видите, я жду.
— Я и не стану ничего просить… о нет… но не потому, что я ни в чем не нуждаюсь. Уверяю вас…
— Тысячу двести портному! — вздохнул министр, подумав с минуту. — На эту сумму можно сшить изрядное количество платья.
— Я содержу сто человек, — с гордостью произнес аббат, — а это, я думаю, чего-нибудь да стоит.
— Сто человек? — повторил Фуке. — Но разве вы Ришелье или Мазарини, чтобы иметь столько телохранителей? Зачем вам эти люди, скажите на милость?
— И вы еще спрашиваете? — удивился аббат Фуке. — Как вы можете спрашивать, для чего я содержу сто человек?
