Михаил Щукин - Ямщина
– Ворота заперли? – послышался с крыльца твердый, командный голос. В ответ – неразборчивое бурчанье, и снова: – Ворота закрыть! Я неясно сказал?!
Быстрые шаги – и в дом, нагнув в дверях голову, вошел высокий человек в распахнутом полушубке. Шапки у него на голове не было, и длинные волосы вольно торчали во все стороны, как и борода, похожая на растрепанный веник. С правой стороны на висок выползал широкий багровый шрам. Свежий, еще не затянувшийся как следует. Что-то неуловимо знакомое было в этом человеке, но Петр никак не мог вспомнить.
– Встать!
Петр неторопливо поднялся. На него в упор смотрели серые леденистые глаза. Человек еще ближе придвинулся к Петру и, не моргая своими леденистыми глазами, сказал:
– Здравия желаю, господин Щербатов. Что, никак не признаете? А мы вас не забыли. И вас помним, и Мещерского, и еще кое-кого. Всех помним! И в любом случае, – приставил револьвер к подбородку Петра, – в любом случае уж для вас-то мы пули не пожалеем. Вы для меня пожалели, а я для вас – нет!
«Никольский?! Не может быть! Неужели тот слизняк, которого я не пристрелил, так разительно изменился?»
– Вижу, что удивлены. Вижу… Как же! Подарили жизнь раздавленному трусливому человечку, а он взял да и явился в другом обличии. Я тогда, после вашего визита, настолько испуган был, что даже к полковнику Нестерову бегал услуги свои предлагать. И служил ему! А потом плюнул. Надоело бояться. Взял револьвер и посреди белого дня отправил на небо городового. Подошел и застрелил. И скрылся. Этого оказалось достаточно. Перешагнул через себя и – другой человек. Ваш вшивый психологический эксперимент, господин Щербатов, полностью провалился. Пшик! И застрелить мне теперь вас – все равно что муху прихлопнуть. Я понятно говорю?
Петр молчал. «Прав Никольский, – думал он, – стрелять надо было, сразу и не задумываясь».
– Я понятно говорю или нет?
Не открывая рта, Петр кивнул головой.
– Где тетрадь Гуттенлохтера? Какой маршрут? Можно ли сплавиться по реке? Когда вы собирались выходить? Вопросы несложные, ответить на них можно без всякого труда. Если ответите – я вас отпущу. Если нет… – ствол револьвера, еще теплый от стрельбы, плотнее притерся к подбородку.
Петр сел на лавку и вытянул ноги. Снизу вверх посмотрел на Никольского, негромко ответил:
– Стреляй, я смерти не боюсь, я боевой офицер, я каторгу прошел. И ты хочешь меня напугать? Время зря потеряешь. А тетради здесь нет, она в другом месте, и маршрута я не знаю, от меня все скрывали. Я здесь так, для подхвата… – Петр говорил эти слова ровным, спокойным голосом, а сам лихорадочно прогонял одну мысль за другой и, ухватившись за нечаянно пришедшую ему придумку, уже следовал только ей: – Тетрадь в другом месте, там же профессор Гуттенлохтер, который тронулся умом. Здесь только перевалочный пункт, и добираться отсюда еще верст сорок, по бурелому.
Никольский на мгновенье задумался, опустив револьвер, но тут же его снова вскинул и придавил ствол прямо в лоб Петра, крикнул:
– Врешь! Нам доподлинно известно – тетрадь здесь, у вас! Говори! Иначе – стреляю!
Петр спокойно продолжал смотреть на него снизу вверх:
– Стреляй, мне больше сказать нечего.
И замолчал, закрыв глаза. Он был уверен, что сейчас его не убьют, он нужен живой, а еще не убьют потому, что он должен увидеть Феклушу.
И оказался прав.
Никольский нехотя опустил револьвер, качнулся в раздумье, процедил, почти не размыкая тонкие губы:
– Ладно, к разговору еще вернемся.
Оставил возле Петра охрану из двух человек и быстро вышел во двор, на ходу отдавая быстрые и властные команды. Но слов этих команд Петр не расслышал. Закрыв глаза, он пытался вспомнить Никольского, который униженно кричал, что боится жить. И вспомнил. Вспомнил даже, что лоб у него был покрыт мелкими бисеринками пота. «И, действительно, другой человек. Эх, Петр Алексеевич, палить надо было, пока патроны не кончатся!»
Он открыл глаза, осторожно стал рассматривать своих охранников. Молодые крутоплечие парни с разбойными рожами сидели спокойно, даже казалось, что они подремывают. «Эти здешние, – догадался Петр, – этих Цапельман нанял. А главный у них – Никольский. Главарь боевки возрожденного «Освобождения». Как же у них быстро головы отрастают!»
Во дворе снова раздалось несколько выстрелов. Один из охранников толкнул своего напарника локтем в бок: «Глянь, что там делается».
Тот послушно выскочил, скоро вернулся и сообщил:
– Там еще одного выкуривают, в подвал забился. Ершистый гад, огрызается! Побегу пособлю…
И снова выскочил.
Петр проводил его взглядом до распахнутой двери, увидел в светлом проеме кусок двора, высокий забор и молча ахнул: через забор густо сыпались люди. Без криков, без выстрелов они тут же открыли ворота, и снаружи, столь же густо, вбежала целая толпа, сразу рассредоточиваясь в разные стороны.
Нехорошая, тягостная тишина повисла над всей заимкой.
Охранник, почуяв недоброе, сорвался со своего места, кинулся на крыльцо и, крутнувшись там, влетел обратно в дом, сдернул с лавки Петра и прикрылся им, как щитом. На крыльцо уже вбегали люди, слышалось их запаленное дыхание. Охранник неожиданно тонким, почти бабьим, голосом заверещал:
– Не подходи! Не подходи ко мне, а то я его порешу!
– Бросай револьвер, сволочь! – послышалось ему в ответ, – бросай! В капусту покрошим!
– Не подходи! – продолжал верещать охранник и тянул Петра за воротник в глубь дома, – порешу! Не подходи!
И еще что-то хотел крикнуть, но не успел: выстрел, грохнувший сзади, прозвучал в доме так, будто пальнули из пушки. Рука, державшая Петра, ослабла, тяжелое тело глухо стукнулось об пол. Петр обернулся. В углу стоял хозяин заимки, держал в руках ружье и удивленно смотрел на конец ствола, из которого тонкой сизой ленточкой выползал ленивый дымок.
28
К полудню, когда по-весеннему яркое солнце встало в зенит, навалилось тепло и большой пласт снега съехал с половины крыши, глухо ухнулся в землю. Все невольно обернулись на этот звук, ожидая внезапной опасности, но, разобравшись, в чем дело, облегченно вздыхали и улыбались. Двор заимки напоминал одну большущую коновязь: везде плотно стояли подводы, суетились люди, подтаявший снег был испятнан желтыми ноздреватыми кругами от конской мочи, а бурые пятна человеческой крови успели уже затоптать. На одних санях были сложены трупы и укрыты грубой дерюгой. На трех других, лицами вниз, лежали связанными те из нападавших, кто уцелел.
Среди них, уцелевших, был и Никольский. Он лежал крайним, скреб ногами, пытаясь улечься удобней, но ноги не находили опоры и он лишь выворачивал голову на сторону, чтобы не упираться носом в днище саней. Петр подошел почти вплотную и поразился: в серых леденистых глазах Никольского не было ни капли страха, только шрам от напряжения стал багровей. Никольский еще круче вывернул голову, оскалил зубы, словно хотел укусить, и голосом, почти веселым, негромко сказал:
