М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо
— Серенького — не знаю, — сказал князь, — а тебя, Ханаф, переведем. Как ты считаешь, Джабаги?
— Он заслужил, — серьезно ответил Казаноков.
* * *Кубати и Канболет нашли Куанча, извлекли из-под убитой лошади. Парень пришел в себя и тихо улыбался.
— Хорошо… Ладно… — шевелил бледными губами.
* * *Спустившись с плато, кургоковское окружение пировало на лесной поляне.
По справедливой на этот раз прихоти судьбы княжеская прислуга наткнулась на отару овец, принадлежащую, как выяснилось, самому Шогенукову. Баранины хватило на все ополчение.
В сторонке от знати устроились тесным, кружком вокруг своего огня хатажуковские земляки. По соседству от них — Нартшу и его лихие наездники.
— Жаль, с нами нет больше старика Сунчадея, — вздохнул Шот. — Потешилась бы сегодня душа его белая… Вот и жареной барашки тут вдоволь…
— Зато твоя душа натешится вдоволь, — заметил Тутук. — Она ведь у тебя в желудке помещается.
— Вот язва! Я не виноват, что у нас нечем, кроме воды, запивать эту жратву! — Шот потянул воздух расширенными ноздрями: — Ветерок со стороны княжеского «стойбища». Там пьют не воду!
— Ну что же, малыш! — пожал плечами Тутук. — Кому сливки, а кому и кундапсо![181] — Клянусь вот этой бараньей лопаткой, я догадываюсь, что они пьют! Это…
— Да что там догадываться! Ты погадай лучше…
— Можно. — Шот отломил от чисто обглоданной лопатки, от ее широкой части кусочек кости. — Вот и для поводьев зацепка — на счастье. Помните, как лошадь однажды понесла всадника и сбросила его? Дело было зимой, на обледенелой дороге, в которую вмерзла ребром такая же лопатка. Кусочек кости был у нее выщерблен и за этот крючок поводья и зацепились, лошадь не убежала. С тех пор знающие люди гадают только по выщербленной лопатке!
— Да мы знаем…
— Не перебивай. Теперь гадать начинаю, — Шот поднял полупрозрачную кость к глазам и стал вглядываться в нее на просвет. В это время солнце, предвещавшее хорошую погоду, уже поднялось над кромкой, леса. — Вижу я, осень будет не слишком дождливой, а зима холодной и снежной. Наш скот благополучно дотянет до весны, но поработать нам придется много и тяжело. Татары явятся в Кабарду не так скоро, зато собственные уорки будут грабить усердно и чужими руками крапиву рвать…
Тутук насмешливо фыркнул:
— Видали, какой провидец!
Нартшу, который случайно услышал слова Щота, подошел поближе и сказал:
— Ты хорошо гадаешь, удалец-шао, но мой единственный глаз заметил то, что укрылось от твоих двух. Дай-ка сюда. — Он взял кость, посмотрел сквозь нее на солнце и коротко объявил:
— Сейчас мы будем пить то, что пьют пши, — бросил лопатку, вернулся к своим молодцам, стал с ними о чем-то шушукаться.
Двое парней проворно вскочили с лежащих на земле седел и бесшумно канули в заросли кустарника. Скоро они вернулись с пузатым коашином величиной с бычью ляжку. Из горловины вылетел пхамыф, и дивный запах распространился на двадцать шагов в окружности.
— Хмельной мед! — радостно взревел Шот. — Чтоб мой нос мыши отгрызли, если это не хмельной мед!
— Да, он самый, — подтвердил Нартшу. — Высокогорный, пастбищный. Мы его с княжеского пира… одолжили.
Это был крепкий пьянящий мед из цветов рододендрона и азалии.
* * *Сведения о Шогенукове князь Кургоко получил самым неожиданным образом. К нему привели трясущегося от ужаса пленного кадия и писаря-грамотея с ожогами на лице.
Когда кадий узнал, что ему как особе духовного звания бояться нечего (даже обещают отпустить с миром), он осмелел, хлебнул меда и стал выступать с благочестивыми увещеваниями:
— Воистину преуспевают лишь боящиеся аллаха! — изрек он.
Боялся ли аллаха Каплан-Гирей, спросили у него.
Старик находчиво ответил, что еще не пришел день, когда «небо поколеблется, а горы начнут двигаться», и крымцы еще вернутся, ибо «кровь пролитая вопиет о крови», и возмездие неизбежно. И еще он напомнил изречение из Корана: «…дурной человек будет кусать тыл руки своей и скажет: «О, если бы аллаху было угодно, чтобы я последовал по пути вместе с пророком!»
У него спросили, чем же виноват этот дурной человек, если аллаху не было угодно направить его по истинному пути?
Тут кадий немного смутился, но все-таки вспомнил подходящий аят:
— В четвертой суре сказано: «Все хорошее, что случается с тобой, исходит от аллаха. Все же злое — от самого тебя».
Джабаги приник к уху Кубати, что-то спросил у него. Канболет услышал, как юноша отрывисто прошептал: «Это в девяносто первой».
Казаноков обратился к священнику:
— А как же быть с девяносто первой сурой, где сказано: «Клянусь… душой и тем, кто образовал ее, и тем, кто вдохнул в нее злобу и благочестие…» Сказано ясно: и злобу вдохнул, и благочестие!
Кадий с пьяной укоризной погрозил пальцем:
— А я слышал о тебе. Ты — Казаноков, известный безбожник и друг урусов. Нет, не с урусами черкесам надо дружить, а с нами, с Крымом и Блистательной Портой, подлинными оплотами правоверных! Вот как дружит с нами ваш Алигоко-паша. Хотя он, если разобраться, вдвойне предатель. То преподносит луноподобному священный панцирь, то коварно выкрадывает его снова…
Вся свита Хатажукова изумленно ахнула и заволновалась.
— Где же сейчас Алигоко? — с ледяным спокойствием спросил князь.
— Ускакал. С ним еще тот, похожий на одичавшего буйвола…
— Куда ускакал?
— Не знаю. Только не с ханскими людьми. Теперь это для него опасный путь.
— Вы прочли надпись на панцире?
— Нет. — Кадий поискал глазами своего грамотея. — Вот этот… Дайте еще меда… Вот этот сын греха и внук навозного осла, — старик уже начал заговариваться, — курева наанашился и… У вас есть плети? Дайте ему плетей! Сам Каплан-Гирей соизволил повелеть…
— Нет! — отрезал Кургоко. — Кабардинцы могут убивать, но никогда не применяли пыток. Истязать людей мы не умеем.
— Почему? — удивленно икнул кадий.
— Не каждому это дано понять, — сказал Джабаги.
— Ты, уважаемый, и твой абыз побудете нашими гостями, пока мы не найдем Алигоко, — решил Хатажуков. — Хорошо?
— Хорошо! — согласился кадий. — Мед еще есть? Мед еще был. И еще долго пили, произнося хохи в честь присутствующих и поминая заклятым словом хана Каплан-Гирея: «Ему без урожая быть, с виду безобразным, чтоб у него под саклей лягушки водились; да высохнет он, как лошадиная шкура, да вытекут у него глаза, как у слепой лошади; летом ему без молока быть, а зимой без шубы; нам же счастливыми быть, чтоб даже собаки наши сеном кормились, а хану — несчастливым, чтоб даже его невестки в его доме добро разворовывали!»
