Алексей Иванов - Тобол. Много званых
А Семён Ульянович, Семён-младший, Петька и Володька Легостаев с Етигеровой улицы всё бегали в мастерскую, выдёргивая из пламени по книге – по две. Семён Ульянович уже не помнил себя, охваченный безумием и гневом. Это его сокровища, его вивлиофика, его святая Либерея!.. У него обгорели штанины и опалилась борода, а кафтан от жара высох скорлупой. Дышать в пекле мастерской было нечем. Семён Ульянович хватил ртом жара, и дух его замер. Ремезов еле выбрел на крыльцо и зашатался, теряя сознание. Проломив перила, он рухнул вниз, на снег. Маша завопила и кинулась к отцу.
Расталкивая толпу, во двор Ремезовых въехали первые водовозные сани, а за ними на коне – Бибиков.
– Ох, наказанье! – ужаснулся он, одним взглядом оценивая положение.
Мастерская горела сплошь – столбом. На крышах дома и служб мужики с вилами и баграми сбивали вниз уголья; среди тех мужиков был Леонтий. Ремезов лежал в куче закопчённых книг под крыльцом мастерской, и над ним билась в рыданьях Маша. Семён ощупывал руки и ноги отца. Люди тащили всё подряд на улицу – из дома, из амбаров, из подклетов, из стойл.
– Семёнушка, неси батьку в тепло, отобьём избу от пламени! – по-бабьи тонко закричал Семёну-младшему Бибиков. – Мужички, обливай стены водой! Васька, Никола, руби заплоты! Сейчас служилые подскачут, будем хоромину крючьями разваливать! Одолеем, братцы!
В это время Айкони добежала до Табберта. Она сделала большой круг по городу, пробиралась околицами и задворками, чтобы никто её не увидел, греблась через сугробы, и потому ворвалась в горницу Табберта вся в снегу, но ладная, раскрасневшаяся, туго подпоясанная – снаряжённая для долгого и трудного зимнего бегства. Табберт не спал. Разбуженный набатом, он встал, вынул из окна деревянную раму слюдяной оконницы и смотрел на улицу. Холодный воздух трепал огонь лучины, отсветы метались по потолку.
Айкони кинулась к Табберту, обняла его, прижалась и зашептала, сияя:
– Князь! Пора ходить! Айкони дом Семульчи жечь!
Она уже всё себе объяснила. Князь – он князь: не хочет отдавать книгу – и не отдаст, потому что князья владеют всем, чем захотят. Она была очень глупая, когда обижалась на князя. Она очень глупая – но не вор, и не хочет, чтобы её помнили как вора, – затем и подожгла дом, скрывая следы.
– Куда ходить, Айкон? – не понял Табберт.
Его сбило с толку ликование Айкони.
– В лес! Ко мне! Надо сейчас!
– Лес? – изумился и даже растерялся Табберт. – Я не хотеть лес!
– Болото Васюган! – тотчас предложила Айкони. – Никто не найдёт, остяки, селькупы не найдут! Ты, князь, и Айкони, – двое! Пора!
– Погодить, погодить! – приходя в себя, отстранял Айкони Табберт. – Какой болот?.. Что ты сделать дом Симон?
– Большой огонь! – восторженно воскликнула Айкони. – Большой! Надо быстро ходить! – она сдёрнула с кровати тулуп, которым Табберт укрывался ночью, и попыталась надеть его Табберту на плечи. – Бежать! Быстро!
Табберт оттолкнул её.
– Ты поджечь дом у Симон? – яростно спросил он. – Что ты творить? Глупый варвар! О-о-о, гален флика!
По-шведски это означало «сумасшедшая девка». Табберта охватило бешенство. Эта дикарка не способна была понять, какие бедствия она могла обрушить на голову капитана Филиппа Юхана фон Страленберга.
– Бежать! – повторила Айкони.
– Бежать одна! – рявкнул Табберт. Он вырвал у неё из рук свой тулуп и швырнул на пол. – Я тебя не знать! Забыть меня! Убираться вон!
Айкони даже открыла рот, услышав от князя такие слова. От князя?.. – спросила она себя. Да он же вовсе не князь! Он как все, только красивый! Он ничем не отличается от тех русских мужчин, которые увозили её из Певлора и улыбались ей, хотя знали, что с ней скоро сделают! Этот князь-не-князь просто брал её любовь, но никогда не давал ничего взамен! Он говорил неправду! Он и не думал убегать с ней в лес – он не приготовил ни лыж, ни припасов!.. А как же священный волос?.. Видно, Сынга-чахль обманул её с этим волосом! Сынга-чахль напился её крови и сгорел в печке, ухмыляясь!
Айкони знала, где в горнице Табберта лежат разные вещи. Например, нож. Она завизжала, бросилась к поставцу, схватила нож и прыгнула на Табберта. Табберт, опытный фехтовальщик, хладнокровно отвёл удар, тем же движением развернул Айкони и отшвырнул к порогу. Айкони упала и завыла уже от невыносимой муки. Она так любила своего князя и так обманулась в нём! Это не человек, это слопец, капкан, она в ловушке, она погубила себя!
Она без колебаний направила лезвие на себя, стиснула рукоять ножа обеими руками и высоко замахнулась, чтобы вонзить заточенное железо себе в живот – зарезать себя как взбесившуюся собаку, которую невозможно усмирить. В душе она уже словно падала сама в себя, как с обрыва, своей тяжестью умножая силу смертельного удара, но кто-то вдруг крепко схватил её запястья, будто клещами, и принялся выламывать нож из пальцев. Это был Новицкий. Он услышал набат и побежал на пожар, но по пути завернул за товарищем – капитаном Таббертом. И застал Айкони.
А с пожаром на подворье Ремезовых сражались уже не только соседи и артельные, но и служилые. Командовал всеми прилетевший сотник Емельян. Мастерская горела, как стог. В огне таяли доски кровли, и сквозь сияние проступали чёрные стропила. Окна слепили. Жар растопил весь снег вокруг мастерской, и люди хлюпали ногами в грязи, отражающей пламя.
– Разваливай хоромину! – кричал Емельян.
Крючники забрасывали в пекло крючья на верёвках и дёргали всё, что можно было выворотить: тесины, брусья, желоба-«потоки», слеги. Надо было обрушить мастерскую и потом разодрать огромный костёр на куски. Ловкий Ванька Чумеров сумел заякорить своей кошкой верхний угол сруба, и служилые вдесятером вцепились в Ванькину верёвку. Рокочущий, гудящий пожар мученически захрустел, как на пытке. Мужики взревели и в натуге вырвали у мастерской ребро. Сруб толчком перекосился, окутавшись облаком искр. Это была победа: теперь постройка утратила прочность, словно у стола надломили ножку. Мужики, радостно и злобно матерясь, за крючья потянули сруб в разные стороны, разваливая мастерскую на груду горящих брёвен и плах. Пожар оглушительно трещал, будто отстреливался, но оборона огня потеряла свирепую сплочённость: дальше следовало просто растащить горящие кости мастерской одну за другой на огород, где их можно уже залить водой и закидать снегом. Подворье было спасено.
Толпа на улице перед воротами Ремезовых облегчённо загомонила. Варвара Ремезова, державшая на руках сонную Танюшку, широко и строго перекрестилась. Епифания стояла неподалёку от Варвары. Придерживая платок у лица, она потихоньку пошла в сторону, протискиваясь среди народа. На неё никто не обращал внимания, да никто её и не знал. На перекрёстке Епифания увидела брошенные сани с лошадью – хозяин, видно, не сумел подъехать к воротам Ремезовых поближе. Епифания осторожно опустилась в чужие сани, а потом медленно размотала вожжи, накрученные на выгнутый передок. Она помнила слух, что в полусотне вёрст от Тобольска за деревней Байгара укрылся раскольничий скит. Её там непременно спрячут. Епифания тряхнула вожжами, понужая лошадь не спеша пойти вперёд, прочь от толпы.
