Сергей Зайцев - Рыцари моря
Несмотря на произведенный шум, ни в Бюргерхаузе, ни в соседних домах никто не всполошился. И в том укромном уголке камина, где тлел один уголек, появился и другой; и вместе они дали пламя. Вор, которого ждали, пришел и взял то, что не берется и что ни один обыщик и судья не вернет обратно. И не было сожалений об утрате, а были только радость и легкость – как будто на плечах многие годы лежал камень, и вот камня не стало, как будто малышу, который впервые пошел, разрезали путы. И наступило отдохновение, и тот, кто был рядом, был уже самым родным, ибо он стал тобой же… Возраст человека измеряется любовью: сколько и как любил – столько и так жил. Месяцу и Ульрике сейчас было по тысяче лет, так как любовь их казалась им безмерной, но были они так молоды, что будущее свое отождествляли с вечностью. О, это был бесконечный древний путь!…
Ты для меня, я для тебя:
Это ты так и знай.
Ты закрыт
В моем сердце,
И потерян ключ.
И всегда тебе быть внутри.
Эти старинные строчки припомнила Ульрике. Она произнесла их, как произносят заклинание, веря в магическую силу слов. Она говорила так, будто этими словами заканчивалась вся ее прежняя жизнь, и с этих же слов начиналась жизнь будущая. Ульрике любила каждое слово, ибо любила человека, к которому ее слова были обращены. И эти слова стали для них обручением. Потом Ульрике и Месяц далеко за полночь говорили о своем будущем: они могли поселиться в красивом городке Нарве, где Месяц в качестве меркатора занялся бы делами Фареркомпании, а Ульрике приняла бы православие; там они родили бы детей и зажили счастливо и каждый год посещали бы Любек… Все мечты казались им в тот момент простыми и легко осуществимыми – когда ничто не мешает мечтать, кажется, что никто не помешает и сделать; в мечтах каждый себе государь – он правит и многими людьми, и морями, и ветрами, и городами, и царями, а на деле выходит, что он не господин и себе, даже когда стремится bene latere[36]. Над всеми есть один Господин. Он и есть великий, непревзойденный мечтатель: кому-то приготовит счастливое будущее, кому-то богатство, кому-то долгие лета в здравии, а кому-то с молодости недуг, кому-то мир, кому-то войну, кто-то прилежный и предусмотрительный, семи пядей во лбу попадется в сети порока, а глупого бывает оберегает его глупость; иной раз праведнику в его полдень готовит гроб и яму, а тем же временем подлый грешник в струпьях и коростах дотягивает до полуночи…
Покинув Бюргерхауз тем же способом, что и проник в него, Месяц, все еще пребывающий во власти мечтаний, спускался к Траве. Было еще далеко до рассвета. Моросил зябкий осенний дождь. Поправляя обвисающие поля шляпы, Месяц услышал, что от рук его исходит сладковатый аромат роз. Месяц приложил ладони к лицу и вдыхал нежный запах, пока не перестал ощущать его. И даже когда запах ослаб, Месяну казалось, что Ульрике идет рядом, – тело его еще помнило ее тепло, а воспоминание о ней слегка кружило ему голову. Так Месяц шел, с трудом узнавая нужные ему улицы, порой ошибаясь и все более чувствуя проникающий под одежду холод, но душа его пела, и он слушал эту песнь и улыбался и готов был вторить песне во весь голос…
У Месяца и в мыслях не было в эту минуту оглянуться, но если бы он оглянулся и присмотрелся, то, возможно, сумел бы различить следовавшего за ним в отдалении человека. Тот черной неслышной тенью, мрачным провалом, летучей мышью, распустившей крылья, крался в ночи. Дитя мрака, он, как рыба в воде, двигаясь быстро, не производил ни звука, он то сливался со стенами домов, то опять отделялся от них, чтобы в несколько ловких быстрых прыжков еще более приблизиться к ничего не подозревавшему Месяцу. Наверное, так – то змеей, то волком, то стремительной хищной птицей – странствует по свету смерть, от старца к младенцу, от бедняка к богачу; и чума, и оспа так же черным призраком крадутся по городам, выбирают время, а как выберут, так и вспрыгнут человеку на плечи и вонзят в спину нож… Недалеко от пристани Месяца остановила стража из четверых ландскнехтов:
– Кто?.. С какого корабля?.. Поостерегись, приятель, – у нищих, говорят, помер король, и сброд его теперь разбредается и куролесит напоследок…
Откуда шел Месяц, не спрашивали; и без того знали: у каждого моряка есть в городе arnica[37].
Человек, идущий по следу, желая избежать встречи с ночной стражей, спрятался за крыльцом одного из домов. И когда ландскнехты, бряцая доспехами, проходили возле этого крыльца, там уже никого не было. Брезжил рассвет…
Несколькими днями позже у Месяца и Ульрике вышла примечательная встреча. Был вечер, в воздухе кружили первые снежинки. И все люди, гуляющие на улицах, радовались им; дети ловили снежинки ртами и смеялись, когда им это удавалось. Было не холодно, блестели мокрые камни мостовых. В окнах домов только зажигали свет. Принарядившись, бюргеры и айнвонеры выходили на гуляние. На улицах становилось людно и шумно; то здесь, то там были слышны музыканты и певцы, а горожане собирались вокруг них. После того, как такой бродячий певец исполнял новую песнь, он сам или его мальчик распродавал публике текст песни на отдельных листках.
Месяц и Ульрике, переходя с одной улицы на другую, послушали с десяток певцов и купили некоторые сочиненные ими песни. Возле церкви Святой Марии они слышали орган, но не заходили внутрь. А около ратуши им попались навстречу французские комедианты. Те играли прямо на ходу. Но это было не представление, а стихи в лицах. Декламирование сопровождалось звучанием бубнов, флейт, скрипок. В руках у девицы, лицо которой было раскрашено под маску огорчения, то жалобно, то весело и задорно играла musette[38].
Не успели Месяц с Ульрике опомниться, как комедианты тесной гурьбой обступили их, подхватили за руки и увлекли за собой. Не смолкали скрипки и бубен; волынка в руках дамы-огорчения заливалась невообразимой трелью; сама волынщица, старательно раздувая щеки, наполняла воздухом мех. Шли – притопывали и прихлопывали. Горожане расступались, освобождая комедиантам путь. Юноша с лицом красивым, но попорченным оспой, перемигнулся с волынщицей и, полуобняв Месяца, показал ему жестом и глазами, как хороша Ульрике. Месяц не возражал. Тогда рябой комедиант тем же жестом показал ему, что и девица с мюзетом неплоха, и очертил в воздухе ее фигуру, и прижал к сердцу ладонь, как бы говоря этим, что она его подружка. Этот юноша, видно, плохо знал по-немецки. И стихи, которые он здесь прочитал, более напоминали французскую речь, нежели немецкую. Но это его нисколько не смущало, так как смысл произнесенного тут же появился на его выразительном лице, ставшем лукавым и насмешливым. Юноша лицом говорил больше, чем языком; этот юноша был многоопытный мим и изрядный плут:
