Александр Дюма - Графиня де Шарни
— С господином Популюсом? — со смехом переспросил Сюло.
— Совершенно верно. А что стало с героиней вашей поэмы?
— С мадемуазель Теруань?
— Да… Я давно ничего о ней не слышал.
— Государь, у меня такое впечатление, будто ей кажется, что наша революция идет слишком медленно, и потому она отправилась готовить восстание в Брабанте. Вашему величеству, вероятно, известно, что эта целомудренная амазонка родом из Льежа?
— Нет, я этого не знал… Так это над нею вы сейчас смеялись?
— Нет, государь, над Национальным собранием.
— О-о! В таком случае, господа, вы хорошо сделали, что перестали смеяться, как только я вошел. Я не могу позволить, чтобы в моем доме смеялись над Национальным собранием. Правда, я не дома, а в гостях у принцессы де Ламбаль, — прибавил король, будто сдаваясь, — и потому вы, сохраняя серьезный вид или же совсем тихонечко посмеиваясь, можете мне сказать, что заставило вас так громко смеяться.
— Известно ли королю, какой вопрос обсуждало сегодня Национальное собрание в течение всего заседания?
— Да, и он очень меня заинтересовал. Речь шла о новой машине для казни преступников, не так ли?
— Совершенно верно, государь, о машине, которую преподнес нации господин Гильотен, — ответил Сюло.
— О-о! И вы, господин Сюло, смеетесь над господином Гильотеном, филантропом? Вы что же, забыли, что я тоже филантроп?
— Я, государь, прекрасно понимаю, что филантропы бывают разные. Во главе французской нации стоит, например, филантроп, отменивший пытки на протяжении следствия; этого филантропа мы уважаем, прославляем, даже более того: мы его любим, государь.
Все молодые люди одновременно поклонились.
— Однако есть и другие, — продолжал Сюло. — Будучи врачами, и, следовательно, имея в своем распоряжении тысячи более или менее хитроумных способов лишить больных жизни, они тем не менее ищут средство избавить от жизни и тех, кто чувствует себя хорошо. Вот этих-то, государь, я и прошу отдать мне в руки.
— А что вы собираетесь с ними делать, господин Сюло? Вы их обезглавите «без боли»? — спросил король, намекая на утверждение доктора Гильотена. — Они освободятся от жизни, почувствовав всего лишь «легкую прохладу» на шее?
— Государь, я от души им этого желаю, — ответил Сюло, — но обещать не могу.
— Как это желаете? — переспросил король.
— Да, государь, я очень люблю тех, кто изобретает новые машины и сам их испытывает. Я не слишком оплакиваю метра Обрио, на себе испытавшего крепость стен Бастилии, или мессира Ангеррана де Мариньи, обновившего виселицу Монфокона. К несчастью, я не король; к счастью — не судья. Значит, вполне вероятно, что буду вынужден сдержать обещание, которое я дал многоуважаемому Гильотену и уже начал исполнять.
— А что вы пообещали или, вернее, начали выполнять?
— Мне пришла в голову мысль, государь, что этот великий благодетель человечества должен сам вкусить от своего благодеяния. Завтра в утреннем номере «Деяний Апостолов», который печатают сегодня ночью, состоится крещение. Справедливости ради следует отметить, что дочь господина Гильотена, официально признанную сегодня отцом перед Национальным собранием, зовут мадемуазель Гильотиной.
Король не смог сдержать улыбку.
— А так как ни свадьбы, ни крестин не бывает без песен, — вмешался Шарль Ламет, — господин Сюло сочинил в честь своей крестницы две песни.
— Неужели целых две?! — удивился король.
— Государь, — отвечал Сюло, — надобно же удовлетворить все вкусы!
— А на какую музыку вы положили свои песни? Я не вижу ничего более подходящего, чем «De profundis»[15].
— Ну что вы, государь! Ваше величество забывает, с какой радостью все будут готовы подставить свою шею дочери господина Гильотена… да ведь к ней будет очередь! Нет, государь, одна из моих песенок поется на чрезвычайно модный в наши дни мотив менуэта Экзоде; другую можно петь на любой мотив, как попурри.
— А можно заранее вкусить вашей поэзии, господин Сюло? — спросил король.
Сюло поклонился.
— Я не являюсь членом Национального собрания, — заметил он, — чтобы пытаться ограничивать власть короля; нет, я верный слуга вашего величества, и мое мнение таково: король может требовать все, чего ему хочется.
— В таком случае я вас слушаю.
— Государь, я повинуюсь, — ответил Сюло.
И он вполголоса запел на мотив менуэта Экзоде, как мы уже говорили, вот какую песню:
Гильотен, медик странный,
От политики пьяный
И большой патриот,
Заявил всем нежданно:
Вешать, мол, негуманно,
Он к иному зовет:
«Палачи неумелы —
Пусть гуляют без дела
И не мучат людей!
Утверждаю я смело:
Обезглавливать тело
Я сумел бы нежней».
Вопрошают газеты:
Уж не зависть ли это?!
Кто добрее — палач
Или враг его, врач,
Жрец, слуга Гиппократа?
Под его лезвиё
Попадешь — и твоё
Будет тело разъято!
Гильотен — новый Брут,
И суров его суд —
Всех казнить без боязни!
Шапелье и Барнав
Заявили: «Он прав!» —
Знатоки быстрой казни.
Горд собой, вдохновен,
Гуманист Гильотен
Одарил нас машиной,
Убивающей нас,
И ее в добрый час
Назовут гильотиной!
Молодые люди засмеялись еще громче. Королю было совсем не весело, но Сюло был одним из самых преданных ему людей, и потому он не хотел, чтобы окружавшие заметили его печаль: сам не понимая отчего, король почувствовал, как у него сжалось сердце.
— Дорогой господин Сюло! — сказал король. — Вы нам говорили о двух песнях; крестного отца мы послушали, давайте перейдем к крестной матери.
— Государь! — отвечал Сюло. — Крестная мать сейчас будет иметь честь вам представиться. Итак, вот она — на мотив песни «Париж верен королю»:
Гильотен умен,
Целеустремлен:
Забывая сон,
Ближних любит он,
Мыслью увлечен
Предложить закон,
Словно Цицерон.
Три-четыре слова —
Речь его готова,
Сдержанно-сурова,
Как когда-то Рим.
Но какие фразы!
Завопили сразу
Дурачков пять-шесть:
«В этом что-то есть!»
«Быть му́дры, господа, должны вы,
Прошу вас выслушать меня:
Мы будем к людям справедливы,
Всех одинаково казня.
Сограждан я могу утешить:
Жестокостей не будет впредь,
Ведь так бесчеловечно вешать,
И так мучительно висеть!
В палаче не вижу проку:
Справедлив ли будет тот,
Кто от гнева слеп, жестоко
Брата топором убьет?!
В палаче не вижу проку!
Но я в беде вас не покину.
Я, изучив немало книг,
Такую изобрел машину,
Что головы лишает вмиг.
Не рад ли будет осужденный
Окончить свой последний путь
Без боли, не издав ни стона
И глазом не успев моргнуть?
Не будет лишней маяты —
Падет на шею с высоты
Внезапно лезвие тяжелое —
И уравняются все головы».
Слава нашей гильотине!
Ей виват!
Голова уже в корзине —
То-то, брат!
Гильотина любит,
Гильотина рубит.
Что может быть честней, народ?!
Всех уравняет эшафот![16]
— Вот вы смеетесь, господа, — заметил король, — а ведь машина господина Гильотена предназначалась для избавления несчастных осужденных от ужасных мучений! Чего ожидает общество, требуя смерти осужденному? Простого уничтожения человека. Если это уничтожение сопровождается мучениями, как при колесовании, четвертовании, то это уже не акт возмездия, а сведе́ние счетов.
