Анна Антоновская - Ходи невредимым!
– Посулил многое, князь Вачнадзе, за верность княжескому слову. И если хочешь знать, изволь: меч – для защиты их владений от всевозможных врагов, золото – за счет прирезки праздных земель.
Католикос круто повернулся: именно этих земель он жаждал для церкови, – еще не присвоил, а уже считал церковным достоянием, обладать которым не может смертный.
– И еще посулил прибыль, – бесстрастно продолжал Саакадзе, – ибо амкары и купцы в первую очередь будут закупать товар у дружественных нам князей и азнауров. И еще посулил… – словно спохватившись, он умолк.
– Неразумно, мой сын, действуешь; у меня должен был просить совета. Праздные земли принадлежат богу, значит…
– Святой отец, все земли под небом равно принадлежат богу… значит, его верным кресту детям.
Саакадзе смиренно смотрел на католикоса: ответная стрела, кажется, угодила и в богоравного царя, и в божественных князей, и в богом помазанных лицемеров. Мельком взглянув на благодушно сощурившегося Трифилия, Саакадзе поднялся, попросил католикоса благословить его на путь к дому, ибо купцы, вернувшиеся из ханств, смежных с Ираном, привезли для Картли важные сведения.
Гулко раздались в коридоре тяжелые шаги удалявшихся.
Царь хмуро изрек:
– Мы намерены укоротить власть упрямого Моурави.
– Сын мой, – коротко заметил католикос, – сейчас не время дразнить хищника. Пусть во славу божию раньше растерзает «льва». А потом «орел» заклюет «барса».
– Опять же, светлый царь, церковь нуждается в сильной защите, и не следует сейчас разжигать междоусобие, – мягко добавил Трифилий.
– У Саакадзе строптивые родственники, один Зураб Эристави сатане подобен, – поддержал Феодосий.
– И того не следует забывать, – добавил тбилели, – что святая троица по своей милости наградила ностевца, вложив в его десницу меч, урагану равный.
– Услышанное и увиденное нами укрепляет нас в решении просить помощь у Русии. Огненный бой стрельцов смирит гордыню Моурави.
– Аминь! – вздохнул Харитон…
Чуть показался краешек луны, сея голубоватые блики на Сололакских отрогах. Глубоко внизу утопали в мягкой мгле купола, плоские крыши, сады, стены. Медовые испарения миндальных деревьев плыли над узкими улочками, смешиваясь с запахом шафрана. Приглушенно постукивали копыта коней, точно боялись вспугнуть ночную тишь.
Четыре всадника свернули к Дигомским воротам. Дато и Гиви спешили до рассвета попасть в Мухрани, дабы предупредить старого князя о спорах в келье католикоса. Даутбек и Ростом о том же самом должны были рассказать, владетелю Ксани. Так повелел Георгий…
Отправив верных «барсов», Саакадзе красочно описал Зурабу бой в келье католикоса. Зураб изумился находчивости друга и внезапно разразился таким хохотом, что два чучела фазанов упали с развесистых веток, а испуганная Дареджан метнулась в покои Русудан, уверяя, что князя защекотала чинка.
– Дорогой Георгий, – захлебывался от восторга Зураб, – я теперь семь шкур сдеру с князя Палавандишвили. Его пахучие мсахури денно и нощно тянут арбы с поклажей через мои владения. А тот гордец Цицишвили?! А отвратительный Джавахишвили?! Дорогой, один ты мог придумать такое угощение заносчивым кахетинцам… Говоришь, Чолокашвили, увидев на лице царя красные пятна, сам посинел? Это у них страх перед «приятной» крепостью Гонио… Утром поскачу в Ананури. Все свершится, как ты сказал, мой Георгий.
Густая зелень скрывала тропу, обрывавшуюся у каменной ограды. Легкая вечерняя дремота окутывала сад; как зачарованные, поднимались чинары, утопая в серебристом тумане. Затаенно журчал ручей, отражая темные силуэты.
Нежно погладила Русудан руку Георгия.
– Видишь, дорогой, Зураб предан тебе, и в своей борьбе со сворой приспешников кахетинца ты не один.
– И у Мухран-батони нет особых причин любить Теймураза. Как ни набрасывай на истину покрывало, Теймураз отнял картлийский престол у Кайхосро, конечно, при помощи католикоса. Сейчас покрывало сброшено с истины.
Русудан внимательно вслушивалась в слова мужа.
– Да, Георгий… Думаю, Дато добьется от старика плети для княжеских буйволов, и никакие увещания Чолокашвили не помогут.
– Не помогут и увещания бога, ибо князь Теймураз не простит царю Теймуразу воцарения в Картли. И вся фамилия Мухран-батони до сего часа огорчается неудавшимся венчанием Кайхосро на царство. Ты не печалься, моя Русудан, не выковано еще то копье, которое может выбить Георгия Саакадзе из седла. Готов поклясться – католикос охладил желание царя Теймураза расправиться со мной. Пусть свирепеют владетели, лишь бы открыто не разгорелась вражда до победы над шахом… А знаешь, «черный князь» Трифилий на моей стороне, – Георгий слегка сжал локоть Русудан и рассмеялся.
Рассмеялась и Русудан:
– Напрасно многие огорчаются, что витязей становится все меньше. Кстати о витязях. Твой Даутбек сделан из льда и ветра…
– Даутбек любит Магдану, но она дочь Шадимана. Этим все сказано.
Долго молчали. Тишину нарушали лишь тихий шелест листьев и приглушенные шаги по тропе.
В узкое окно косым потоком падал свет, ложась на груды свитков, заполнивших каменный стол. Сегодня просторная келья убиралась под наблюдением самого Бежана. Церковный молодой глехи, обслуживающий братию, бесшумно ставил кувшины с ветками дикой сливы, вносил новые циновки.
Близился полдень. Издали доносилось тягучее пение монахов. Между ореховыми деревьями, подпирающими, как столбы, синий купол неба, проносились ласточки, отражаясь в чистой, словно хрусталь, ключевой воде.
Перед Бежаном стоял древний дискос, покрытый тонким серебряным листом с позолотою. Под вычеканенными цветами и фигурами вилась полуистертая грузинская надпись, которую старался разгадать Бежан. Он вносил историю этого дискоса в список утвари Кватахевской обители. Греческая царевна Елена, став женой царя Баграта Куропалата, привезла дискос в дальнюю Грузию. Она верила, что в нем воплотился дух апостола Петра. Отгремели годы, и Давид Строитель лично поразил мечом сельджукского полководца и в знак победы передал этот дискос настоятелю Кватахеви.
Зорко всматриваясь в надпись, Бежан не переставал улыбаться: еще накануне, за вечерней трапезой, настоятель Трифилий рассказал ему о событиях в Тбилиси. Но если турнир в келье не вдохновил Теймураза на новые шаири, то проводы, устроенные царю Георгием Саакадзе, чуть не вдохновили его на подлинный турнир.
И Трифилий, смакуя каждое слово, как спелую грушу, красочно описал новую неудачу, постигшую царя. Не в силах забыть пышную встречу, которую устроил ему дерзкий Моурави, царь решил осадить не в меру ретивого ностевца. Народ, толпившийся у стен Метехи, разразился криками восторга при виде пышного выезда царя. В парчовом азяме он сверкал подобно второму солнцу. А черный аргамак с алмазной луной на челке так изгибал шею, что если бы не цвет, то походил бы на лебедя. Еще заранее прибыла из Телави вызванная царем блистательная свита. И кольчуги шестидесяти телохранителей, окруживших царя, переливались золотыми волнами. Народу еще раз пришлось разразиться возгласами: появился Моурави. И вразумил его господь сесть на тощего коня и облачиться в будничную азнаурскую чоху. А позади вместо сверкающих «барсов» плелись десять – где подобрал таких! – веснушчатых дружинников, вооруженных только пращами. Воистину возвеселился он, Трифилий, когда Теймуразу пришлось осадить своего коня. Пылающий от гневя царь изумленно взирал на «мерзких всадников» и резко вопросил, что означает подобная дерзость.
