Александр Крашенинников - Слуга злодея
Вертухин посуровел, тайком разглядывая Белобородова. Полковник был в рукавицах из красной кожи и в штанах, сшитых из церковных покровов, — злой старообрядец, видать, немало добра уже награбил в церквах.
В руке у него была нагайка, коею он тревожно для всех помахивал. Перед этой нагайкой и мужик в халате, расстилавший половик, встал недвижно и бесчувственно, будто дерево.
Белобородов сдернул рукавицы, собрал большой и указательный пальцы правой руки в кольцо и дал мужику такого щелчка по лбу, что тот сел на пол, где стоял. Вертухин страшно удивился такой геройской шутке, а Белобородов захохотал, и от его веселья из печной трубы рухнул ком сажи.
Принялись хохотать и все остальные, за исключением Вертухина, иные, правда, через силу.
— Кто таков? — обрывая смех и показывая нагайкой на Вертухина, спросил Белобородов.
Выглядел он мужик мужиком и величать его полковником можно было только спьяну.
Лазаревич шагнул вперед:
— Генерала Деколонга, врага нашего, приспешник, — сказал он. — Из Санкт-Петербурга с тайным заданием послан.
Вертухин обомлел, во все глаза глядя на Лазаревича. Выходит, арендатор Билимбаевского завода заодно со злодеем Пугачевым?
— Тебя-то искать мы и шли, — грозно подступил к Вертухину Белобородов.
Вертухин бросился перед ним на колени:
— Выслушай меня, господин всемилостивый! Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Белобородов посмотрел на его покорно склоненную голову и в задумчивости сказал:
— Повесить тебя, что ли…
Вертухин взвыл, будто ему тыкали в зад пикою:
— Не вели казнить! Не хочу!..
Он нахлобучил шляпу и кинулся к окну, дабы проломить головой стекла да на улицу выброситься, а там будь что будет.
— Стой! — властно крикнул Белобородов, так что ноги Вертухина сами по себе перестали двигаться.
Белобородов посмотрел на горделиво стоящего в своей правде Лазаревича и громко позвал:
— Рафаил!
Из-за его спины выступил татарин огромного росту.
— Этого повесить на березе подле Сибирского тракта! — он показал на Лазаревича.
— А этого? — спросил Рафаил и ткнул рукой в направлении Вертухина.
— Этого не надо. Он не хочет.
— По приказу Ивана Наумовича, полковника войска его ампираторского величества Питера Педоровича, — повесить этого человека! — Рафаил махнул рукой из-за спины вперед, посылая охрану к Лазаревичу.
Вертухину будто кол всадили — стал он ни жив ни мертв. Ежели Лазаревича повесят, тайна поручика Минеева уйдет вместе с ним в преисподнюю!
— Вели миловать! — вскричал он, опять падая на колени перед Белобородовым.
— Что такое? — грозно спросил Белобородов.
— Этот клеветник и недруг правды показал себя искусным лекарем, — сказал Вертухин, поднимая голову и тщась посмотреть в глаза полковнику. — Почти на моих глазах он навсегда излечил от заушницы родственницу вон того господина, приказчика Калентьева. Милостивый государь, он хотел утаить от тебя свое умение, но он тебе еще пригодится. С сердечным сожалением вижу, милостивый государь и отец, у тебя кости от морозов ломит. Пускай свое искусство употребит и тебя вылечит.
Белобородов глянул на Калентьева, все еще сидящего на самоварной крышке, потом на Лазаревича и сказал:
— Погодите вешать, — он обернулся к Вертухину. — Сказывай, мил друг, каковских будешь и как здесь оказался?
Вертухин поднялся с колен и голову склонил в знак величайшей покорности.
— Милостивый отец! Более года я жил рабом при дворе визиря Мехмет-Эмина, — сказал он и выпрямился. — Многажды меня склоняли принять мусульманскую веру, но я верен старообрядчеству остался, в коем крещен и воспитан, таковым и умру. Казалось мне, что я презрен и совершенно забыт, но был освобожден верными сподвижниками государя Петра Федоровича, донскими казаками. Теперь мой путь лежит из Крыма в столицу государства российского Санкт-Петербург, дабы привлечь в наше войско всех, признающих истинным государем Петра нашего Федоровича.
— Эко мелет! — сказал в сей момент Лазаревич. — Санкт-Петербург располагается у чухонского моря, а мы находимся в Сибири. Из Крыма через Сибирь, смею заметить, ездят в Монголию, однако же никак не в Санкт-Петербург.
Вертухин посмотрел на него с учительствующим видом и вытащил из кармана веленовую географическую карту, тут же ее перед оторопевшим Лазаревичем распахивая:
— Покажи, любезный, где у нас тут Сибирь, а где столица государства российского город Санкт-Петербург, — сказал он.
Карту эту господа немцы писали, а немецкий язык Лазаревич знал зыбко, а ежели по правде, то вовсе не знал. Да притом Вертухин сложил карту с таким усердием и умением, что Санкт-Петербург промеж Рифейских гор оказался, а Крым и вовсе не виден стал. Лазаревич выставился на карту, будто на злого татарина.
— Крым располагается в сих местах, — Вертухин жестом роскошества очертил Каспийское море и повернул карту к Белобородову. — Удостоверься, государь мой! От Крыма в Санкт-Петербург прямая дорога через Сибирь-матушку, где мы в сей момент и обретаемся.
— Ах ты, плут! — Белобородов шагнул к Лазаревичу, выхватывая саблю, висевшую у него на поясе. — Доколе меня испытывать будешь?
— Вели миловать, отец наш! — бросился между ним и Лазаревичем Вертухин. — Рассуди сам, сей человек в болезнях искусен, но умом скуден и что говорит, сам не знает.
Лазаревич, гневно в спину Вертухину глядя, стоял молча.
— А как он хотел утаить от тебя свое лекарское искусство, вели дать ему пять палок, — докончил Вертухин разгром Лазаревича.
Белобородов сделал знак Рафаилу и Лазаревича увели на конюшню.
— Мил друг, — обратился Белобородов к Вертухину, — коли ты за мое здравие так хлопочешь, садись со мной за стол. Мороз, верно, кости мои ломит паче медведя и надобно их разогреть.
— Фетинья, голубушка, собери припасов, что есть в этом доме да на стол, — обратился Вертухин к любезной его сердцу девице, без господина своего вдруг ожившей и разрумянившейся.
Не доверяя силе своих слов, он подошел к девице и на ухо ей что-то, видать скоромное, прошептал. Лицо Фетиньи так и окатило краской.
Она кинулась в дверь и выкатила из сеней кадушку соленых рыжиков, а из кухни, погремев там посудой, вынесла вареную курицу и миску с пирогами.
— Рафаил! — сказал Белобородов, и огромный его товарищ вышел без дальнейших понуканий.
Вскорости он вернулся с ведром пива, в котором, биясь о стенки, плавал железный ковшик.
Сели за стол, и Белобородов собственной рукой начал наливать всем, кроме себя. Не жалел пива и для Лазаревича, который вернулся с конюшни раздосадованный и неулыбчивый. Сидеть он не мог, поэтому стоял поодаль, как стражник.
