Борис Изюмский - Бегство в Соколиный бор
Словно сама прислушиваясь к этому пению, плыла она – вся откровение и светлая радость. И столько свежести, пробуждающейся красы было в каждом ее движении, что невозможно было отвести от нее глаз, и Ксана, забыв о пироге, онемела от восторга.
Кто научил ее всему этому? Плавные волны Днепра? Васильковые косынки, разбросанные по степи? Бабочки, кружащие над горицветом?
Она сама была и этими волнами, и синим степным раздольем, и свежими струями утреннего воздуха у опушки леса.
В сенях, с трудом взобравшись на верхнюю ступеньку, незаметно заглядывал в окно горницы Свидин. Причмокнул осуждающе:
– Ишь, расходилась…
Не одобрял эти плясы бесовские на потребу дьяволу – баловство одно. Коли женки скакать да петь на подмостках начнут, не жди добра. И Оленке этой место в хлеву или в поле…
Свидин сполз с лестницы, переваливаясь, пошел в хоромы. «Гоже ль выламываться этак? – думал он недовольно. – У меня бы скоро притихла, забыла о плясах…»
«ПРАВДА» ЯРОСЛАВА
Над сводом статей Вокша засиделся в своей опочивальне далеко за полночь. На черной с зелеными узорами скатерти хрустели пергаментные листы. Тихо потрескивало в светильнике масло, отсветы огонька играли на слюдяных окнах, серебряной оправе турьего рога. От кипарисового креста, прислоненного к стенному ковру, шел сухой, сладковатый запах.
По летописям, делам судов и церковным уставам составлен был этот свод статей. Позже думал князь написать пространную «Правду» – дать законное мерило Ярослава Правосуда. Вчера размышлял вслух с Вокшей:
– Надобно, чтобы простая чадь покорялась нам и закону, охранять власть и добро осподарей от посягательств смердов… – С этими словами князь передал Вокше листы: – Погляди – лишний ум не помеха…
Низко склонившись над пергаментом – к старости обнищал глазами, – Вокша вчитывался в написанное:
– Аже кто запашет чужую межу, с того двенадцать гривен…[11]
Подумал: «Не много ли?» И решил: «Не много – пусть чужую межу ценят».
– А кто осподарь огрешится – ударит своего холопа или робу, и случится смерть, – осподаря в том не судят, вины не емлют…
Вокша вспомнил рычащую толпу на площади возле Софийского собора. Таким дай послабление – истерзают.
Тихо вошел постельничий Свидин, поправив соболье одеяло на боярском ложе, пробурчал недовольно:
– Опочивать бы давно пора!
Был Свидин при Вокше псом верным уже лет сорок, и потому мирился боярин и с его ворчней, и с разговорами, которые не потерпел бы от других.
Вокша стал сворачивать пергамент, а Свидин, приблизясь к столу, потрогал свой багровый с просинью нос, стиснутый одутловатыми щеками, сказал возмущенно:
– Распоясалась голь. На Бабином Торжке зычливый скоморох показывает медведя – облучил его сподобляться хромому.
Свидин вобрал в плечи свою небольшую голову с волосами, похожими на свалянный бурый войлок, сквозь который розово просвечивало темя, ждал, что скажет боярин.
– По-бабьи речешь, – сердито поглядел на него Вокша, – не один я хром. Ум не хромал бы!
И уже мягче:
– Скажешь тому скомороху ко двору прийти. Может, и ему в потехе место.
Свидин недовольно посопел, перевел разговор на главное:
– Плясовица-то наша Оленка на Девичьей горе с Гришкой Черным милуется. Тоже смиренница!
Вокша испытующе поглядел на постельничего:
– А тебе что с того? Аль заришься на нее, пес плешивый?
Свидин притворно захихикал:
– Хороша юница. Слышал: вышивальщица отменная, а все скачет… Отдал бы на мой двор… в услуженье…
Вокша так расхохотался, что чуть не затушил светильник:
– Отдать голубку гиене?
Свидин обидчиво умолк, поглядел исподлобья: «Может, иное тебя проймет?»
Заметил смиренно, со вздохом:
– Да и захотел бы ты того – ослушается девка. Вольная ж.
По лицу боярина пробежала грозная тень: не бывало такого, чтобы голь ослушивалась его. Свидин припал мокрыми губами к жилистой руке Вокши:
– Сделай милость… Обещал ведь… Мне край вышивальщица надобна…
Вокша брезгливо отнял руку, но, вспомнив обещание на Софийской площади, сказал, как о деле решенном:
– Будет по-твоему… За верную службу. Сам знаешь – слова на ветер не кидаю. Обойдемся и без Оленки.
Свидин поглядел умильно. Подумал: «Гришку б еще втоптать». Невзлюбил за то, что лезет из грязи в ученье, что нет и следа в нем холопьей преданности, что секретничает с Оленкой…
Неожиданно в голове Свидина мелькнула такая затея, что даже сердце сильней забилось от радости.
– А Гришка-то Черный – тать,[12] – вдруг убежденно произнес он.
Вокша недоверчиво нахмурился – что еще? Свидин врал торопливо:
– Сказывали мне, пропало в училищном книгохранилище «Девгениево деяние», что ты переписывал для унотов. И не иначе, Гришка ту книгу выкрал.
«Почему непременно он? – промелькнуло в мыслях у Вокши, но, словно пинком, отшвырнул возникшее было сомнение. – Коли так – забью в колодки. Чуяло сердце – от голи радостей не дождешься».
Сказал Свидину холодно:
– Распознай все, как есть… – и понес прятать в шкаф пергаментные свитки.
Свидин долго в эту ночь не мог заснуть. Все прикидывал, как лучше повести дело. «Оленкиных ближников одарю – рады будут. – Улыбался в темноте злорадно. – Хватит, красава, поплясала! И милого твово скрутим…»
БОЯРСКИЕ ГРОЗЫ
Свидин взялся за дело проворно. На следующий же день был в книгохранилище. Когда выходил оттуда, что-то топорщилось у него на груди. К вечеру навестил Елфима.
Тот недавно повечерял и, сидя на порожке, старательно выковыривал языком застрявшее в зубах мясо. При этом он так вытягивал шею, так запрокидывал голову, что казалось, вот-вот захлопает черными рукавами, закукарекает.
Зашли в избу. После третьей кружки стоялого меда Свидин дал понять, в чем дело: исчезла из книгохранилища любимая книга князя, переписанная Вокшей, князь в гневе, а след ведет в училищную избу.
Елфим полазил языком меж зубов, издал такой звук, словно прочищал горло:
– Кх… Кх… – Поглядел вопросительно на Свидина: «Что бы все это означало?»
– Татя открыть надо, – поглаживая живот, продолжал Свидин, – и мню, не иначе свершил сие Гришка Черный, чеканщика Фрола сын.
Елфим поперхнулся: «Лучший унот?»
Свидин с сожалением поглядел на недогадливого, намекнул, что Вокша даже доволен будет, если подозрения его подтвердятся.
– И тебе, коль докажешь Гришкину вину, три гривны перепадет, – закончил Свидин, пытливо уставился на Елфима.
Тот заерзал на лавке: «Но как?»
Свидин извлек из-за пазухи кусок пергамента, протянул:
