Рустем Сабиров - Гравер
Маэстро ободряюще улыбнулся. Однако каменотес, вместо того, чтоб рассыпаться в благодарностях, угрюмо молчал, не сводя с него настороженного, и даже можно сказать, дерзкого взгляда.
— Эй, Дельгадо, ты слышал, что я сказал? — Маэстро возвысил голос. — Ты ничего не намалевал, и я ничего не видел. Каждому должно знать место и дело. Так вот, твое дело — зубило и молот. А то ведь мне подумать страшно, что с тобой станет, ежели прознают, что ты изобразил Пресвятую деву придорожной попрошайкой! Ну? — Сказав это, дон Перальто вновь презрительно и гадливо развернул холст. — И что всё это, скажи на милость?!
— Это — Видение Пресвятой девы, — чуть слышно, дрожа всем телом, сказал каменотес. Хотел сказать еще что-то, но приступ икоты загнал слова внутрь.
— Что?! — Маэстро вскочил на ноги. — Да ты не с ума ли сошел, старый дурень? Это — Видение? Это…
И тут — словно кусачий ременный жгут перехватил горло Маэстро. Он ведь сам уже несколько месяцев был занят над написанием монументального полотна «Чудесное Видение», которое должно было бы достойно украсить стену часовни при Соборе. Он упивался работой и остро предвкушал грядущую славу. А работа продвигалась споро, с подъемом. До окончания было, правда, далеко, но время еще было, и, главное, дон Перальто абсолютно ясно представлял себе всё полотно, до последнего мазка, он даже подпись свою видел в углу картины! А тут — убогая мазня. Да и какой ей быть! У него ж даже красок стоящих нет, у пьяницы забулдыжного! Седая, худощавая женщина, простершая руки… И нету ни белоснежных, богато вышитых хитонов, ни свитков, ни даже нимбов (А они, нимбы, кстати, всегда особенно хорошо удавались Маэстро! У него даже была особая метода смешения красок для них, которую он, разумеется, держал в тайне!)
И всего-то надо было плюнуть да и уйти, но тут какой-то отдаленной, непрошенной вспышкой прозрения понял дон Кристобаль, что никогда, никаким усердием, никакими, самыми дорогими, выписанными из Фландрии красками, ни с помощью дюжины помощников и наставников, не сможет он изобразить с такой прозрачной, безжалостной простотою и ясностью ту бездну усталости, горечи, нежности и любви, что жили в глазах, в лице, в каждой складке одежды этой женщины у придорожного столба. И что весь вдохновенный и плодливый труд его есть тщета, напудренная, нарумяненная пустопорожность, ибо нет там ни красоты, ни мысли, ни смелости, ни любви. И с сучьей, воющей тоской понял Маэстро, что уж не сможет он теперь забыть этот заклятый образ, и будет он являться пред ним всякий раз, когда он возьмется за кисть и за краски…
* * *— Ну хорошо, — лицо дона Кристобаля разгладилось. Он глянул на Дельгадо почти дружелюбно. — На том порешим. Понимаю, это будет нелегко сделать, но мазню твою придется сжечь. Это для твоей же пользы, Дельгадо. И для ее, — небрежно, как бы мимоходом кивнул он на притихшую сникшую, почуявшую неладное Каталину. — Хочешь, я сделаю сам?
Он решительно шагнул к камину. Но каменотес вдруг, отпихнув в сторону племянницу, кинулся ему наперерез.
— Не надо, сеньор Перальто! П-п-право слово, не надо. Я…
— Тебе ее жаль, картину? — Маэстро понимающе улыбнулся. — Жалко будет смотреть, как задымится, полыхнет холст, да? Как затрещат краски, верно?
— Верно, сеньор, — умоляюще прошептал каменотес и протянул руку, — вы уж дайте его, пожалуйста, мне. Уж пожалуйста, сеньор…
— Тебе жаль ее, — грустно улыбнулся Маэстро. — А ее, — он быстро кивнул в сторону племянницы, — тебе не жаль. О, люди! O tempora, o mores! Им жаль кусок ткани, заляпанной красками, и не жаль юное доверчивое дитя.
— Дайте его мне, сеньор, — бубнил, угрюмо насупившись, каменотес. — Я сам… ежели уж так вам надо. Но — сам.
— А почем мне знать, что ты не сохранишь эту нечисть где-нибудь в потаенном сундучке? Нет, милейший, лучше я своими руками…
— Дайте его мне, сеньор! — вдруг побагровев, зарычал каменотес и схватил большие каминные щипцы. — Дайте, от греха подальше и ступайте себе вон!
Дону Кристобалю стоило немалых усилий, чтобы скрыть, скомкать, запрятать подалее подлый, потливый страх, чтобы с доброй улыбкой вернуть этот окаянный свиток, потрепать по плечу набычившегося, тяжко дышащего хозяина, дойти до двери, и уже там, почти в безопасности, изрыгнуть наконец слова, из коих «сдохнешь!» было самым доброжелательным…
* * *Бенигно Дельгадо умер через три дня. Сперва был сильный жар, бред и лихорадка, потом на полдня ему стало лучше. Он даже поднялся, порывался одеться, отправиться к дону Кристобалю что-то там объяснить. Затем снова впал в забытье. А к воскресенью отошел. Тихо, не просыпаясь.
Хоронил его Гравер, на свои гроши, и на похоронах было всего-то человек пять, а на поминальную трапезу и вовсе пришел один сеньор Аройо. Сидел недолго, осушил кружку вина, долго молчал, хмуро катая по столу маслину.
— Вот что, Лобито, — сказал он, глядя в пол. — Ты… меня правильно пойми. Ты отличный работник. Десятерых стоишь. Но… В общем, придется тебе уйти. Объяснить почему?
Гравер покачал головой. Аройо шумно вздохнул, некоторое время помолчал еще, затем сказал, глядя в сторону:
— Вот еще что. Есть у меня приятель. Он родом отсюда, но дома бывает редко. Кукольник он, понимаешь? Театр у него. По стране ездят, даже до Франции доезжают. Хочешь, иди к нему, он возьмет. Куклы будешь делать. Хлеб какой ни есть.
Гравер снова покачал головой:
— Я гравер, сеньор Аройо.
Аройо кивнул и поднялся. Однако когда он уже нахлобучивал шляпу у выхода, Гравер произнес с внезапной, отсутствующей улыбкой:
— Как, говорите, найти этого вашего приятеля?…
* * *Через три дня Гравер покинул Сарагосу с театром El Cuentista. Вырезал кукол из клена и кизила, клеил, раскрашивал, сам шил им одежды, мастерил всяческую кукольную утварь. Освоил шарманку, шарманку, бандуррию и узкогорлую индейскую флейту. Даже ремесло кукловода. Вот только говорить за кукол не мог, голос был тихий и скрипучий. Театрик стал набирать известность, но через полтора года хозяин театра помер от холеры в Галисии, имущество продали за долги, театра не стало.
Памятник на могиле Бенигно Дельгадо не простоял и недели, был разбит на куски неведомо кем. А в дом его через день после похорон ворвались какие-то люди, перерыли все вверх дном, ушли так, видать, и не сыскав ничего. Каталину отправили в деревню к дальней родне.
Полотно маэстро Кристобаля «Чудесное Видение» так и не увидело свет. Бог знает, отчего. Работу он не завершил, да и вообще поостыл к живописи, занялся торговым делом, в чем преуспел весьма.
Возвращение
