Дмитрий Белый - Басаврюк ХХ
Пришел я в себя на кровати в крестьянской избе. Возле меня сидел Люлька. Он рассказал, что ему удалось разыскать остальных отряда и они неделю искали нас. Когда уже надежда была потеряна, казаки услышали выстрелы и взрыв. Они видели, как я выбежал из леса на дорогу, и были уверены, что я убегаю от красных. Мне перевязали раны и отвезли на лесной хутор к старой знахарки. Почти два месяца я был на грани между жизнью и смертью. Что с нами случилось на самом деле, я не стал рассказывать. Когда воспаление усилилось, я, чувствуя, что могу умереть, приказал Люльке доставить окровавленный сверток через линию фронта к начальнику контрразведки при Главном.
Через несколько недель я начал выздоравливать. Знахаркеі удалось меня спасти. Местные повстанцы передавали новости о войне. Тысячи красных погибли над Вислой. Армия некоторое время держалась над Збручем, а затем была интернирована в польские лагеря. Украина, снова в который раз, была поделена между Польшей и Россией. Люлька так и не вернулся, с ним исчезла и моя находка. Со временем я пытался уверить себя, что этот лес, и дворец, и ужасная гибель моих казаков были бредом. В конце декабря я перешел через Збруч и оказался в одном из лагерей для интернированных. Моя служба уже была не нужна.
Следующие пять лет прошли для меня достаточно спокойно. Я снова работал инженером в Югославии. Мирные годы, спокойное и достаточно обеспеченную жизнь постепенно вступали в моей памяти жуткую войну в Украине. А ужас, который я пережил во дворце, все больше казался для меня далеким, полузабытым бредом.
Я жил в небольшом сербском городке Смедерево и работал на строительстве железной дороги. В декабре 1925 года ко мне приехал господин Петр Бойчук и передал пакет, в котором был дневник, найденный мной во дворце.
13 (Предел)
Полковник замолчал. Я оглянулся на Кожуха. Тот внимательно смотрел на полковника. Отец Василий мрачно перебирал четки. Петр Бойчук сидел с суровым и непроницаемым лицом. Мне было немного неловко. Я не знал, как мне относиться к рассказу полковника. Первым нарушил молчание галичанин:
— Полагаю, господа, что пришла моя очередь рассказать о том, какими путями попал ко мне этот дневник. Зная вас как испытуемых борцов, буду откровенным. Я принадлежу к организации, созданной сразу после освободительных соревнований. Она состоит из старшин нашей Армии. Без сомнения, вы знаете о ней и ее руководителя. Некоторое время я занимался разбором документации отдела контрразведки Главного Атамана. Среди других документов мне в руки попал дневник, о котором только что рассказал полковник. Его текст очень заинтересовал меня, и после консультации с нашим руководителем я получил разрешение более подробно узнать об истории этого документа. Докладная записка, добавлена к дневнику, сообщала, что его доставил в контрразведки казак по приказу полковника Дмитрия Гая. Дальше мне уже было нетрудно отыскать полковника в Югославии. После того, как полковник прочитал дневник и рассказал о событиях 1920 года, мы решили, что необходимо привлечь к этой тайне еще двух-трех решительных и надежных людей. Однако окончательно вы поймете, о чем идет речь, когда ознакомитесь с текстом этой тетради.
С этими словами Бойчук взял небольшой черный саквояж, открыл его и достал тетрадь, который так подробно описал полковник.
— Насколько я знаю, господа, вы все хорошо владеете польском языке. Поэтому очень прошу ознакомиться с ним. Впрочем, господин Балочный историк и, возможно, он даст оценку этому документу.
Я взял протянутый мне дневник. Почти посредине он был простреленный насквозь. На обратной стороне чернели пятна. Я машинально посмотрел на полковника. Никто не обращал на время. За окном верело утро, но спать не хотелось. Ощущение того, что мы все уже перешли грань, которая отделяет нас от прошлого и присоединились к трагическому назначения, что настигло полковника той осени, пугало и возбуждало одновременно. Я не хотел верить этой безумной рассказы, я хотел вернуться к уютных подебрадских кофеен, к лекций и библиотек. Но дневник был у меня в руках и я знал, что призрачный покой, за который я так цеплялся это время, исчез для меня навсегда. Я еще раз посмотрел на отца Василия и Кожуха — они сидели напряжены и сосредоточены, боюсь, что они чувствовали то, что и я.
Я раскрыл дневник и начал читать вслух, сразу переводя с польской.
14 (Дневник)
11 апреля 1913 г. Я снова в отцовском имении. Берлинское жизни, обучения, Гретхен теперь кажутся далекими, полузабытыми и нереальными. Словно я никуда и не выходил из этого дворца. За последние четыре года отец смог его перестроить, сделать более современным, но в этих стенах, как и ранее, ощущается древность. Она проступает сквозь новые обои, отражается в стеклянных дверцах заказанных в Варшаве мебели. Впрочем, вполне возможно, что я это намеренно выдумываю, потому что после университетской жизни здесь запросто можно погибнуть от скуки. Вокруг сумасшедшие леса, безземельные крестьяне, батраки, бесконечные торги за аренду, вырубку леса, вечное уборки процентов к земельного банка… Что мне остается в этом чужом и равнодушному ко мне крае? Разве что только воспоминания и этот дневник.
***13 апреля. Сегодня имел разговор с отцом. Отношения, как всегда, подчеркнуто вежливы, — мы и сейчас пытаемся понять, кто мы есть друг для друга. Смотрел в окно. Зеленые деревья и бесконечный дождь.
***15 апреля. Сегодня перебирал книги в отцовской библиотеке. Философы, мистики, теологи и сумасшедшие. Сколько томов и бесконечных поисков, прозрений и разочарований. Помню слова профессора перед моим отъездом из Берлина: «Ты никогда не станешь немцем, ты никогда не станешь философом, и это тебя спасет». Помню, что я спросил его: «А что спасет Вас?» Профессор засмеялся и ответил: «То, что я стал немцем и философом».
Только сейчас чувствую, как мне не хватает профессора и его сентенций.
* * *
16 апреля. Наконец прекратились дожди. Утром, оседлав коня, примерно час объезжал местность вокруг имения. Постепенно это жизнь мне начинает нравиться. Теперь остается найти себе любовницу из местных шляхетских красавиц, затем войти в всех хозяйственных дел, и так до конца жизни.
А природа на моей малопольской родине действительно замечательная!
* * *
20 апреля. Lounging с охотничьим ружьем вокруг родительского имения, пытаюсь найти нечто полезное в моем вынужденном возвращении домой. Возможно, настало время осмыслить все, что открылось для меня во время пребывания в Берлине. Дуэль и высылки из Германии, — события, сначала так угнетали меня — кажутся теперь знаком судьбы. Мне нужен покой и такое беззаботную жизнь. В целом вокруг идиллия. Зеленый лес, синее небо, приветливые крестьяне. Сегодня подстрелил лису.
