Эдмундо Конде - Яд для Наполеона
Обзор книги Эдмундо Конде - Яд для Наполеона
Эдмундо Диас Конде
«Яд для Наполеона»
Предисловие автора
15 октября 1840 года, когда вскрыли гроб с телом Наполеона Бонапарта, присутствовавших при эксгумации поразило, что останки не тронуты тленом. Закон, запрещавший Бонапартам проживание во Франции, действовал до середины XX столетия, ибо ни одно правительство этой страны не хотело брать на себя ответственность за его отмену.
В 1996 году профессор Герио, возглавлявший Французскую медицинскую академию, признал, что отличное состояние сохранности тела обусловлено особыми свойствами мышьяка.
Чуть позже анализ пряди волос Великого корсиканца согласилось провести Федеральное бюро расследований. Токсикологические лаборатории американского ведомства подтвердили: содержание яда в исследованном ими материале достигает значительного уровня, что позволяет говорить об отравлении мышьяком. Эти выводы, оглашенные в Париже 4 мая 2000 года на заседании Сената, вызвали негодование у части французских интеллектуалов.
2 июня 2005 года президент Международной ассоциации судебных токсикологов Паскаль Кинтц, выступая перед представителями министерства юстиции и органов охраны правопорядка Франции, констатировал, что в структуру волос императора мышьяк привнесен с током крови и, следовательно, предварительно прошел через пищеварительный тракт, иными словами — попал в организм перорально. Причем это был природный мышьяк в наиболее токсичной форме, широко известный под названием «крысиный яд».
Но и по сей день немало тех, кто, несмотря ни на что, верит, что Наполеон Бонапарт скончался от рака желудка. С другой стороны, многие предпочитают, чтобы причина его смерти продолжала оставаться неразгаданной загадкой.
История, изложенная в этой книге, никогда не попадет на страницы официальных изданий.
1789-й год
Пролог
13 декабря 1789 года, в тот предвечерний час, когда в Париже начинали зажигать первые фонари, из городка Сёр в направлении столицы выехал ничем не примечательный наемный экипаж, запряженный четверкой лошадей.
Надежно заперев дверцу и задернув окно занавеской, в карете разместился мужчина, закутанный в плащ с капюшоном, скрывавшим лицо, отмеченное печалью и заботой. Устроившись поудобнее, пассажир взял с соседнего сиденья небольшую плетеную корзину и водрузил на колени. Кучер в тот момент яростно щелкал кнутом, побуждая рысаков миновать поскорее мост, дощатый настил которого отчаянно гнулся и скрипел. Съехав с моста, карета быстро покатила дальше, вздымая клубы пыли.
Поначалу дорога была сухой, луна светила ярко, а кони с таким усердием повиновались кнуту, что на почтовых станциях колеса экипажа приходилось охлаждать, поливая из ведра водой. Однако вскоре небо заволокли тучи, тьма сгустилась, и зарядил мелкий дождь, превративший вскоре тракт в грязное месиво. Вознице, к его большому огорчению, теперь приходилось сдерживать ретивых скакунов. Преодолев очередной крутой изгиб раскисшей дороги, карета вдруг выехала на толпу людей, которые жестами приказали вознице остановиться.
Это были санкюлоты в длинных брюках, коротких жилетах и куртках. В руках они держали блестевшие при лунном свете вилы, багры и железные ломы, а под плащами и накидками из кожи — трабуки и мушкеты с взведенным курком. Распахнув дверцу кареты, они грубо приказали пассажиру откинуть капюшон. При виде неизбывной нищеты и глумливого богохульства, в его сердце вновь взыграло притихшее было чувство глубокого презрения к этим бунтарям-оборванцам. Санкюлоты потребовали предъявить подорожную. В карету уже проник запах сыромятной кожи, пота, прокисшего вина, намокших обносков. Но тут человек в плаще предъявил им лежавшего в корзине грудного младенца, и они мгновенно расступились, позволив ему продолжить путь.
Что-то подобное повторялось чуть ли не в каждом селении: крестьяне останавливали экипаж, но стоило им увидеть в корзине младенца, как, проникнувшись сочувствием, они закрывали дверцу, и тягостное путешествие продолжалось.
Когда они были почти у цели, дождь прекратился, и кучер с удвоенной энергией взялся за кнут, понукая лошадей, возможно, более рьяно, чем того требовали обстоятельства. У въезда в Париж пассажир в капюшоне раздвинул занавески.
Утренняя заря только занималась, и эта картина была такой умиротворяющей, и он невольно подумал, что именно такой еще совсем недавно была жизнь. Не то, что сегодня: немощеные улицы, загаженные нечистотами и заваленные мусором. И всюду чернь, разгульная и воинственная. Несколько раз он видел насаженные на древки копий отсеченные головы с лицами, искаженными предсмертной судорогой. Стены всюду залеплены газетами, свободными от прежней цензуры. Куда канули времена, когда во всем был порядок, когда каждый знал свое место, а бесконечно милосердный Господь заботился о том, чтобы знание вовеки это пребывало в сердцах?
— К счастью, в такую рань патрули ополченцев нас не остановят, — крикнул, обернувшись, кучер. — В каждом парижском округе теперь собственная революционная армия, и днем запросто по городу не проедешь.
Путник несколько раз осенил себя крестным знамением.
Коляска медленно двигалась вперед, и ее фонари, подвешенные на веревках, подрагивали на ходу. Дождь не только превратил улицы в непролазную грязь, но и сделал особенно заметными груды разного хлама, в которых рылись маленькие оборвыши, профессиональные нищие и голодные псы. Зловонный воздух, зараженный миазмами, невозможно было вдохнуть. Время от времени до человека в капюшоне доносились пьяные выкрики, хохот уличных девок и разухабистое пение прочего гулящего сброда.
— Вот эта улица — Сен-Дени, — крикнул его извозчик.
— Еще немного вперед, — ответил тот, и карета подъехала к дому с белой дверью и массивным золоченым дверным молотком. — Здесь. И подождите меня, — попросил он. — Я ненадолго.
Бледная рука с проступавшими венами и распухшими суставами вцепилась в дверной молоток. Человек в капюшоне нетерпеливо постучал.
— Кто там? — спросила, приоткрыв узенькую щелку, дородная женщина в чепце с рюшами, по виду кухарка.
— Скажи хозяйке, что к ней пришли.
— Да что вы, сударь, в такую рань! Госпожа еще не встала. Она меня прибьет, если я ее…
Ранний визитер не стал слушать ее болтовню. Решительно распахнув дверь, он плечом отодвинул женщину с дороги, вошел, широким шагом пересек освещенную большими малиново-красными лампионами прихожую, и уверенно устремился вверх по лестнице. Поднявшись на один пролет, он повернул в тонувший в полумраке коридор и у самой последней двери остановился.
