Георгий Мдивани - Твой дядя Миша
Валерий. Не могу. Ты должен быть там через час. Таков приказ!
Ермаков молодой. Тогда чего же думать, если у тебя есть приказ?
Валерий. Да, думать не к чему! Мы уже много думали и о тебе и за тебя. И мы решили… единогласно решили. И уже с райкомом согласовали. И в ЦК комсомола говорили о тебе. (Выдвигает ящик стола.) Вот и направление на твое имя готово. (Кладет перед ним бумагу.)
Ермаков молодой (не может сразу осознать, что с ним произошло. Читает). «Ермакова Михаила Николаевича…» (Вдруг.) Товарищи, поймите! Какой же из меня чекист? Вы что, с ума сошли?!
Валерий (встает, наливает из графина воду, серьезно, без шуток, ставит перед Ермаковым стакан). Выпей!
Ермаков молодой (без сопротивления берет стакан, подносит ко рту, но, не выпив, медленно ставит его обратно. Опомнившись). А как с учебой?!
Валерий. Об этом тоже советовались. Учебу придется отложить годика на два. Чека ведь Комиссия Чрезвычайная! Хоть это ты понимаешь? Кончится борьба с контрреволюцией и спекуляцией, войдем в социализм — и, пожалуйста, тебе — снова институт!
Ермаков молодой. А Герман Ковалев уже закончил борьбу с контрреволюцией…
Валерий. А кто такой Герман Ковалев?
Ермаков молодой. Сосед мой. Чекист. Убили его неделю назад…
Валерий. Бывает… Время ведь какое…
Ермаков молодой (сложил бумагу, еще держит ее в руках). Могу ли я сказать об этом отцу… родителям?..
Валерий. О чем?
Ермаков молодой. Что меня посылают работать в Чека…
Валерий. Как хочешь. А впрочем, тебе объяснят в самом Чека, надо ли говорить о том, где ты работаешь… (Смотрит на ручные часы.) В твоем распоряжении еще пятнадцать минут!! Как раз дойти до Лубянки. (Встает, пожимает Ермакову руку.) Ну, желаю успеха, Михаил Ермаков!
Затемнение
* * *
1919 год. Тот же московский двор. На скамейке сидит Ермаков старый.
Ермаков старый. Целый месяц я скрывал от матери и отца, где я работаю… Говорил, что работаю на заводе по заданию ЦК комсомола… А мать не верила — она думала, что я связался с какой-то бандой воров или спекулянтов… Она нашла у меня в кармане пистолет и деньги… зарплату за месяц. И все время добивалась — откуда у меня деньги и пистолет?.. Отец догадывался о том, что я работаю в Чека, но боялся со мной заговорить об этом: вдруг его догадки оправдаются!.. Но уже через несколько месяцев весь наш дом знал, что Миша Ермаков стал чекистом! А дом наш в Москве был особый… Ох, как все вокруг презирали меня! Весь наш дом заговорил, что сын Николая Ермакова, тихий и скромный парнишка — таким меня считали все в нашем доме, — стал чекистом! Мать со слезами на глазам рассказывала, что соседи с верхних этажей с возмущением спрашивали у нее — что заставило ее Михаила пойти работать в Чека? Такой вежливый и хороший парень — и вдруг чекист?.. Бедная мама! Многие в нашем дворе перестали с ней разговаривать. И она тяжело это переживала… Отец считал себя марксистом. Но большевиком он не был! И он был страшно огорчен, что его сын, его единственный сын — один из всего нашего огромного дома— пошел по пути Германа Ковалева… По после крепкого разговора со мной он понял, что я уже не тихий, безропотный паренек, а коммунист! А это слово означало очень многое… В этом слове были не только политические убеждения человека, но и характер человека!
Людмила, правда, была ошарашена, узнав, где я работаю… И, может быть, со страха бросила бы меня сразу же… Но было уже поздно — она ждала ребенка!.. (Пауза.) Я помню, — это было девятнадцатого апреля… Ночью меня вызвали для участия в операции… Ордера на арест руководителей крупной подпольной организации были на руках у нашего командира. И только у ворот нашего дома я узнал, к кому мы идем на обыск и кого должны арестовать… Я был потрясен! Будто ударом тяжелого молотка по черепу оглушили меня…
Слышно, как у ворот остановилась автомашина. Во двор входят восемь вооруженных чекистов. Последним идет Ермаков молодой с карабином на плече; озираясь по сторонам, он поднял ворот куртки-полушубка, опасаясь быть узнанным соседями.
Если бы я хоть на полчаса раньше знал, куда ведет меня моя судьба, куда ведет нас командир, — я объяснил бы ему, что мне не следует идти в эту квартиру… Какие только испытания не подстерегали меня на трудном пути моей жизни, но такой страшной ночи… как ночь на девятнадцатое апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года… в моей жизни не было и не могло больше быть! И в эту ночь я впервые понял, что такое «опасная профессия»!..
Затемнение
* * *
Из затемнения. Большая комната в квартире Барабановых. Эту комнату мы знаем: в ней сейчас живут Полина Викторовна и Борис.
Та же люстра, тот же камин. Только обои другого цвета и на стене нет фотографии и нет стеллажей с книгами. Выбежавшие из разных комнат, сталкиваются друг с другом встревоженные Людмила и Барабанова.
Людмила. Что случилось, мама?
Барабанова. Чекисты…
Людмила. А чего ты волнуешься?
Барабанова. Да так… Не знаю…
Людмила. Успокойся, мама! Чекистам у нас нечего делать! Они ведь тоже люди, как все!
Барабанова. «Люди»! «Люди»! Боже мой, они идут!.. (Начинает быстро креститься.)
Людмила. Да ты не бойся, мама!
Барабанова. Слышишь?.. Они идут по двору… Людмила (в отчаянии). Не сходи с ума! Успокойся, мама! Не нервничай! Чекистам нечего делать у нас! Пойми ты это!
Быстро входит Барабанов, набрасывая на плечи пиджак. Это стройный мужчина с проседью, средних лет; он держит в руках папиросу.
Барабанов (нервничая). Где же спички? У нас в доме никогда нет спичек! Где же спички, Нина?
Барабанова. Чего ты шумишь, Геннадий? Вот тебе спички. Ради бога, не кричи!
Барабанов (передразнивает). «Не кричи»! «Не кричи»!
Барабанова. Чего ты нервничаешь? У нас на каждом столе спички! Везде спички! (Вдруг вся превращается в слух.)
Барабанов. К чему ты прислушиваешься?
Барабанова (в страхе). Они идут!..
Барабанов (волнуясь). Идут? Ты думаешь, идут?.. Глупости! Никого нет!
Все трое прислушиваются. Слышен равномерный шум шагов поднимающихся по лестнице людей.
Барабанова. Не может быть, чтобы сквозь такие толстые стены… были слышны шаги!
Барабанов. Когда страшно — все слышно! Все слышишь.
Барабанова. А почему тебе страшно, Геннадий? Скажи, иначе я сойду с ума!..
Барабанов (не обращая внимания на жену, продолжает прислушиваться; с испугом в голосе). Да! Они идут!.. Выдержка и хладнокровие! (Бросается к маленькому стенному несгораемому шкафу, быстро вынимает из кармана ключ, открывает шкаф, вынимает оттуда несколько пухлых конвертов, бежит к камину и бросает их в огонь, все время повторяя.) Выдержка и хладнокровие!
Людмила (взволнованно). Ничего не понимаю… (Шепчет.) Папа, что ты делаешь?.. Зачем?.. Неужели…
Слышится протяжный звонок в дверь.
Барабанова (в отчаянии, еле выговаривая). Это к нам…
Барабанов (в изнеможении опускается в кресло). Я знаю, кто нас предал…
Людмила (как тигрица бросается к отцу, хватает его за плечи, трясет; задыхаясь от волнения). Папа! Папа! Неужели это правда? Ты… ты… Зачем тебе надо было? Зачем… Из-за Горшковых! Из-за этих подлецов!
Барабанов (кричит). Молчи, дура! (И с такой силой отталкивает от себя Людмилу, что она падает на пол.)
Барабанова. Значит, ты… ты, Геннадий!.. (Истерически.) Мы погибли!
В дверь продолжают звонить.
Барабанов (вскакивает, подбегает к телефону). Три — восемнадцать — двадцать пять! Иван Никифорович! Ко мне уже пришли… Они уже у дверей! Звонят!.. Неужели?.. (После паузы кладет трубку, в отчаянии шепчет.) И к Горшковым пришли!.. (Опускается в кресло.)
В дверь продолжают звонить. Потом быот кулаками.
(Жене.) Открой!
Барабанова (нервно шепчет). Не могу! Не могу…
