Юрий Алянский - Театр в квадрате обстрела
А когда Ольга Федоровна принесла перевести ее на немецкий, она узнала, что умирает от голода австриец-антифашист переводчик Фриц… Его удалось спасти. Он переводил почти все передачи Берггольц для немцев, в том числе — и ту, что называлась «Берлин пал».
Удивительным событием в жизни осажденного города стало появление на свет нескольких небольших литературных сборников под названием «Балтфлот смеется». Мало кто знает, что душой одной из этих маленьких, очень тоненьких книжечек стала Ольга Берггольц.
Сборник, подписанный в печать 16 декабря сорок первого года, открывался ее строчками:
Свирепый враг стоит у стен,
Остервенело в город рвется,
Грозит бедой… Но между тем
Балтфлот смеется.
Сборник этот интересен еще одним обстоятельством. На его страницах появился автор-баснописец под странным именем, прежде неизвестным литературе — Крылов-внук. Потомок великого баснописца предлагал флотским читателям басню «Собачья дружба», которая высмеивала дружбу немецких и итальянских фашистов. Может быть, любители и знатоки литературных псевдонимов ломали голову над авторством этой басни? Открою секрет: за именем Крылова-внука стояла… все та же Ольга Федоровна Берггольц. Это обстоятельство не может не удивить: лирический, гражданский поэт в самые тяжкие дни сопротивления города обратился к басне, к сатире и с честью выступил в непривычном жанре.
Здесь же напечатаны стихи, рассказы, сценки, создававшиеся в радиокомитете. И хоть в городе было в те дни совсем не до смеха, юмор и сатира не умирали.
Как-то в радиокомитете задумали создать радиопьесу или хотя бы просто веселую передачу, способную внести в ленинградский эфир разрядку. С предложением написать такую передачу обратились к Берггольц.
— О чем же ее написать? — спросила Ольга Федоровна.
— Хотя бы о неудавшемся «блицкриге»! Гитлер все откладывает сроки своей победы, обещает одолеть нас если не зимой, то весной, — говорили редакторы.
— А весной он перенесет свои сроки на лето! — сказал кто-то. — Ему только и остается, что менять времена года.
— Четырех времен года ему уже не хватает, придется придумать пятое, — сказала Берггольц и вдруг задумалась: — «Пятое время года»! Так и будет называться передача.
Законы художественного творчества удивительны. В те самые тяжкие дни первой блокадной зимы Берггольц писала трагический «Февральский дневник»:
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных…
И почти одновременно сочиняла веселые, полные живого юмора фельетоны «Пятое время года» и «Фюрер гадает», заставляя людей смеяться!
«Пятое время года» прошло в эфир несколько раз. Актеры читали фельетон в лицах. Получился небольшой веселый радиоспектакль. Действовали в нем Гитлер и главари его банды. Документальной основой сценария послужили немецкие пропагандистские передачи и подлинные выступления Гитлера по берлинскому радио.
…Город полюбил своего поэта. К поэзии Берггольц обращались и в радостные, и в тяжкие минуты жизни. Весной сорок четвертого года к Ольге Федоровне пришла ленинградская девушка Нина Нонина. У нее были заплаканные глаза. Она пришла к своему поэту с просьбой написать о ее брате, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем в январе сорок четвертого года под Ленинградом…
Стараясь быть суровой, как большие,
она портрет из сумочки достала:
— Вот мальчик наш,
мой младший брат Володя… —
………………………………….
Она просила только: — Напишите
не для того, чтобы его прославить,
но чтоб над ним могли чужие плакать
со мной и мамой, — точно о родном…
И поэт выполнил просьбу юной ленинградки. Искусство и литература Ленинграда и на этот раз честно послужили жителям города. Берггольц написала замечательную поэму «Памяти защитников»:
Когда прижимались солдаты, как тени,
к земле и уже не могли оторваться, —
всегда находился в такое мгновенье
один безымянный, Сумевший Подняться.
Правдива грядущая гордая повесть:
она подтвердит, не прикрасив нимало, —
один поднимался, но был он — как совесть.
И всех за такими с земли поднимало…
Поэзия Берггольц так же неотделима от эпопеи ленинградского сопротивления, как работа заводов на оборону, создание Дороги жизни, исполнение Седьмой симфонии Шостаковича. Когда Берггольц подходила к микрофону, в эфире звучали стихи-размышления, стихи-беседы, стихи-ответы. Тем, кто слабел, ее поэзия давала утешение и силу. Тем, кто хотел бы писать, но не мог, — заменяла собственный дневник. А тем, кто сражался, — вручала сердечный компас. После выступлений поэта люди, терявшие силы и надежды, снова становились бойцами. И поднимала эти не учтенные наркоматом обороны роты, полки, дивизии хрупкая светловолосая женщина, читавшая по радио страстные стихи.
«Я слышал ее голос на полуострове Ханко за четыреста километров от блокированного Ленинграда, — пишет Михаил Дудин. — И он был для нас на этой смелой земле как пеленг мужества. Иначе его нельзя было воспринимать — настолько он был естествен и глубок. Я видел ее, легкую, гнущуюся под ветром былинку, на заваленной снегом Малой Садовой, около Радиокомитета. Я встречал ее в дивизии Симоняка, в солдатских землянках и в цехах Кировского завода. Она была частицей Ленинграда, его живинкой, его необходимостью».
Слушатели и читатели, ленинградцы, бойцы блокадного фронта, эвакуированные слали Ольге Федоровне письма, тысячи писем, наполненных выражением признания, доверия, любви.
«Мы со словами Ваших стихов идем в бой…»
«Жаль, что на передовых в минуты затишья мы не можем слушать радио… Прошу Вас напечатать эти стихи во фронтовых газетах…»
«Желательно, чтобы Ваша поэма стала достоянием каждого грамотного гражданина СССР…»
Чаще других встречается в этих письмах слово «спасибо!»
Множество писем от женщин получила Берггольц, когда была опубликована поэма «Твой путь».
…И все осталось там — за белым-белым,
за тем январским ледовитым днем.
О, как я жить решилась, как я смела!
Ведь мы давно условились: вдвоем…
Большая, женская, человеческая судьба вставала за строчками этой поэмы-исповеди. И сердца открывались ей навстречу. Женщины делились в письмах к поэту своим счастьем, своим горем. Они вдумчиво и откровенно обсуждали важную и нежную грань военной биографии поколения.
А в день снятия блокады очень многие люди писали своему поэту, что, впервые бесстрашно распахивая окна, срывая затемнение, они вспоминали, шептали стихи:
Дарья Власьевна, — еще немного,
день придет — над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.
И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.
А ведь это стихотворение написано 5 декабря сорок первого года! Более чем за два года до снятия блокады!.. Это тоже было исполнением клятвы.
Письма шли всю войну. Шли они и после победы. Одно из таких писем прислано учительницей В. А. Ивановой в 1946 году.
«…Сорок второй год. Страшный год… Далекая Сибирь. Глушь. Сто километров от железной дороги. Из Ленинграда приходят редкие, скупые письма. А мы живем жизнью нашего родного города. Мы — ленинградки. Ни на одну минуту не забываем этого. Мы делаем все, чтобы оправдать священное звание.
Мы стараемся воспитать и в наших детях (а их много — 312 человек) любовь к родному городу, гордость им. Наши маленькие ленинградцы идут на все лишения, чтобы иметь право вернуться в Ленинград… Но они не представляют, что делается в Ленинграде. В их понятии он прекрасный, роскошный, обильный, богатый.
И вот до нашей глуши доходят Ваши стихи.
Наши избалованные в прошлом дети почувствовали Ленинград как-то по-другому. Мы слышали отрывки из Ваших стихов из уст детей рано утром, поздно вечером. Мы видели слезы и тут же слышали: «нам ненависть заплакать не дает…»
Наши девочки, как самый дорогой амулет, прятали на сердце вместе с комсомольским билетом кусочки газет с Вашими стихами.
Мне нужно описать Вам один факт, потрясший нас всех и запомнившийся на всю жизнь.
В нашем райцентре происходил пленум райисполкома. Съехалось много народу. Все — знатные колхозники, преимущественно старики и женщины.
Мы решили выступить с приветствием. Долго работали над созданием литмонтажа «Ленинград — наша родина». Использовали лучшие статьи и Ваши стихи. Их дети читали мастерски.
