Андрей Румянцев - Вампилов
Коротко в рецензии на книги трех молодых авторов из провинции сказал о сборнике Вампилова критик журнала «Москва» Борис Привалов. Он тоже остановился на характерах Сашиных героев, но ему показалось, что они-то как раз очерчены не очень ярко. «Создание комического характера, видимо, влечет автора, — написал рецензент. — Но, оригинально наметив тот или иной персонаж, Вампилов немедленно приносит его в жертву сюжету. Его юморески читаются хорошо. Изобретательность и выдумка автора кажутся неистощимыми. Однако даже такая удачная шутка, как “На другой день”, и та вызывает некоторое сожаление: все это отлично, но… хотелось бы в таком “железно” построенном сюжете видеть настоящий комедийный характер! Вот тогда бы можно было поздравить Вампилова с большой удачей!»
Думается, Саша спокойно воспринял и похвалу, и недовольство литературных оценщиков. К концу учебы в университете он трезво смотрел на свои студенческие опусы. Тоненький сборничек юморесок называл не иначе как книжонкой. Но с уверенностью можно сказать и другое: о творчестве он думал постоянно и напряженно. В этюде «О. Генри» он выразил свои взгляды на юмористику, ее природу и задачи. Напомнив читателям содержание рассказа американского классика «Фараон и хорал», Саша заключил: «Смешно и печально. Таков юмор высшего сорта, юмор, наделенный чувством и мыслью».
Сам Вампилов тоже стремился наделить свои новеллы «чувством и мыслью». Возьмем, к примеру, один из первых рассказов, напечатанный в газете 12 октября 1958 года, — «На пьедестале».
Кураж загнал на пятнадцатиметровую стену строящегося дома пьяницу Жучкина. Внизу собралась толпа. Чувствуя, что «ему никогда уже не собрать столько людей, заинтересованных его судьбой», Жучкин паясничает:
«— Чего собрались? — говорит он надменно. — Не видели пьяного пролетария? Смотрите!
И он слегка надрывает на своей груди рубаху».
У Жучкина находятся и сочувствующие:
«Жена дяди с портфелем, полная, чувствительная женщина, суетится и говорит:
— Что же это, он упасть может, он ведь пьяненький. Мужчины, что же вы стоите, мужчины!
— Слезай, слышишь, слезь! Свалишься, дурак, — басят мужчины.
— Свалюсь, — дрогнувшим голосом говорит Жучкин.
На молодых людей, снова собравшихся было рассмеяться, шикают и выговаривают: “Всё бы зубоскалили, тут, может быть, трагедия…”
— Свалюсь, — торжественно и плаксиво повторяет Жучкин. — Что мне! Боролся, ничего не щадил… смеются… свалюсь… А ну, расступись!»
Но появляется милиционер, и пьяница слазит с «пьедестала».
«Теперь его можно хорошо рассмотреть. Вблизи вид у него жалкий, трусливый, как у шкодливого кота, которого хозяйка не кормит, а только бьет. Он бормочет:
— Я, Василь Васильевич, ничего такого… это я так… проветриться».
Милиционер приглашает жену дяди с портфелем пройти для «освидетельствования хулиганского акта».
«— Нам, знаете ли, некогда… Извините, возьмите кого-нибудь другого, — старается увильнуть женщина».
Но делать нечего, приходится идти.
«— Хулиганов ведут, — говорит кто-то на улице».
Прошу простить за этот вынужденный пересказ. Думаю, и по нему читатель сможет убедиться в ярком сатирическом таланте автора. Что ни говорите, а в этой крохотной новелле набросаны живые характеры, есть «юмор, наделенный чувством и мыслью». А уж в том, что юмореска и сегодня звучит современно, сомневаться не приходится. Пьянство Жучкиных, если они лишь безобидно потешают людей, а не убивают, не грабят, и ныне особо не осуждается. Мы часто оказываемся такими же доброхотами, как «жена дяди с портфелем». «Хулиганов ведут», — решительно и сильно наносит автор удар по нашему пособничеству, нравственной нетребовательности.
Впрочем, в своих записных книжках тех лет Вампилов сам ответил тем, кто мог бы пренебрежительно отнестись к его тогдашней работе. Он исповедовался: «Я не знаю, как должны писать талантливые люди, но мне мои рассказы даются с трудом». «Трудно мальчикам, которые пишут сейчас свои первые рассказы. Лучшие, самые красивые, возвышенные слова сейчас до того скомпрометированы газетами и ремесленниками, столько от них пыли, плевков и ржавчины, что — сколько надо думать и чувствовать, чтобы эти слова употреблять в их высшем назначении».
Мне кажется, исследователи не удосужились рассмотреть прозу Вампилова 1958–1963 годов и в контексте времени. Какая эпоха была на дворе, когда молодой автор сочинял свои рассказы? После XX съезда партии, развенчавшего культ личности Сталина, Хрущев решил показать народу: теперь, когда в жизни страны восстановлены ленинские нормы (здесь и далее я привожу тогдашние идеологические клише без кавычек — этих клише так много, что пришлось бы усеять кавычками весь текст), мы можем приступить вплотную к строительству коммунистического общества. В начале 1959 года состоялся очередной партийный съезд, который утвердил план создания материально-технической базы коммунизма. Новый вождь выдумал даже семилетку вместо прежней пятилетки, потому что, видимо, не было терпения дождаться окончания очередной пятилетки — 1960 года. В следующем году, вне всяких сроков, созывается новый съезд партии, прошедший под невообразимые звуки фанфар и литавр. Этот «исторический» съезд принял программу развернутого строительства коммунизма. Одной из главных задач ее стало воспитание нового человека. Был сочинен даже «моральный кодекс строителя коммунизма» — нравственные заповеди на манер библейских.
В воспитании человека коммунистического будущего тогдашние идеологи отводили литературе едва ли не первостепенную роль. В газетах и журналах запестрели призывы к «инженерам человеческих душ» отправляться на стройки коммунизма, изучать жизнь в рабочих коллективах (особенно в модных «коллективах коммунистического труда»). Густым потоком к читателю потекли скороспелые опусы о том, как в борьбе нового со старым вызревают ростки коммунистического будущего, рождается чуть ли не идеальный человек.
И в этом всеобщем идеологическом психозе молодой автор из сибирской провинции, где, кстати, и развертывались основные «великие стройки коммунизма», пишет рассказы, которые будто привезены из другой страны, из нездешнего мира. Их герои — вор-рецидивист, который средь бела дня грабит простодушную студентку; литературный консультант, чуть не рехнувшийся от шизофренических сочинений графоманов; молодой артист, решивший сыграть свою сценическую роль негодяя перед мамашей невесты и неожиданно нашедший полный успех, а еще ночной сторож, сапожник, железнодорожный служащий, шалопаи-студенты… Словом, автор будто бы заткнул уши, чтобы не слышать бойкого гомона литературных поденщиков и их заказчиков, и пишет по собственным правилам. Как и мастера русской литературы, он внимателен к обыкновенному, простому человеку, его быту и духовной сущности, его характеру и поступкам. Да и в мыслях, которые молодой прозаик высказывает вслух или поверяет записной книжке, он безбоязненно и дерзко утверждает творческое правило для самого себя: «Все лучшие известные писатели знамениты тем, что говорили правду. Ни больше ни меньше — только правду. В двадцатом веке этого достаточно для того, чтобы прославиться. Ложь стала естественной, как воздух. Правда сделалась исключительной, парадоксальной, остроумной, таинственной, поэтической, из ряда вон выходящей. Говорите правду, и вы будете оригинальны».
Для тех, кто знал Вампилова, эти размышления не казались ни дерзкими, ни эпатирующими. Духовные привязанности его были цельными и видными со стороны. Он любил русские романсы и знал их большое количество. Любил классическую музыку и глубоко чувствовал ее. В литературе — и в прозе, и в поэзии — отдавал предпочтение тому, что отмечено драматизмом, мучительными чувствами или оригинальным, неповторимым юмором. Его привлекали в классике глубина исследования человеческой психологии, противоречивый мир страстей, «трагическая подоснова мира», отраженная в произведениях.
О том, что Вампилов начинал не «с художественным простодушием», а с благоговением перед литературой и сознанием необычайной ответственности за писательское слово, говорит и история с его псевдонимом. Все авторы статей и книг о драматурге толкуют ее одинаково: мол, Вампилов и сам поначалу чувствовал, что пишет пустячки, поэтому прикрылся псевдонимом «Санин», а фамилию свою приберег для будущих «настоящих» произведений — пьес. Однако можно с большой долей уверенности сказать, что Вампилов предпочел на первых порах псевдоним потому, что считал литературу делом необычайно высоким, почти недоступным. Он как будто с тревожным трепетом ожидал: что получится из его литературных занятий? Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов напоминали ему, что он ступил на стезю завораживающей и страшной высоты, над гибельной пропастью. В записной книжке его можно прочесть: «Стать писателем, поэтом, ученым — это не только труд, талант, добрая душа и т. д. Чуть ли не главное — решиться на этот, видимо, нелегкий путь, решиться твердо и претворять в жизнь это решение».
