Денис Лешков - Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала
Мысль о консерватории меня так увлекла, что я действительно поехал в Петербург и ходил переговорить с Балакиревым, Римским-Корсаковым и Соловьевым. Римский обещал мне принять меня, немножко экзаменовал и отнесся вообще симпатично. Соловьев же, узнав, что я кончил корпус и имею право без экзамена на поступление в военное училище, в продолжение 1 ½ часов отговаривал меня от консерватории, говоря, что там трудно пробиться, карьера незавидная и т. д. Между тем, пока я раздумывал, что предпринять, август месяц подходил к концу. В один прекрасный день я провожал с музыки Л. М. и она заявила, что долго обдумывала, куда мне деваться, и решила, что все-таки военное училище — лучший исход. Хотя я и понял сразу, что это сказано по просьбе матери, но в действительности так и вышло.
Теперь являлся вопрос: какое училище — пехотное, кавалерийское, инженерное и артиллерийское. Мать хотела непременно, чтобы я пошел в Константиновское на том основании, что там был мой отец. 28 августа я получил письмо из корпуса, что я зачислен в Павловское училище. Это было крайне неприятно. Я немедленно же поехал в Петербург хлопотать о переводе в Константиновское. Оказалось, что ваканции все были заняты. Но на мое счастье товарищ А. А. Лобановский, как мне сказали, записан в Константиновское, но хочет переводиться в Павловское. Весь этот день я скакал как сумасшедший на извозчиках по Петербургу, в 5 часов мне заявили, что если до 6 часов явится сам Лобановский и подтвердит официально на бумаге, что отрекается от Константиновского училища в мою пользу, то я буду зачислен. Оставался 1 час и я поскакал на Петербургскую сторону. Каков был мой ужас, когда я приехал к Лобановскому, а он спокойно сидел, пил водку и, держа в руках огромную колбасу, ел ее и заявил, что не намерен не только что ехать куда-нибудь, но даже двинуться с места. С большим трудом я вытащил его и усадил на извозчика и привез в училище. Наконец все было устроено и я уехал в Павловск.
30 августа вечером была репетиция — «Без вины виноватые» Островского. Я просуфлировал 2 акта и должен был уезжать. Этот вечер особенно врезался мне в память. Была совершенная тьма, и шел проливной дождь. Л. М. пошла меня провожать. Я шагал с ней под руку под зонтиком по лужам и думал о полной предстоящей перемене жизни. На площадке вагона мы прощались, я чуть ли не при всех поцеловал ее и уехал. В 10 часов вечера я явился в корпус, там переночевал, а на другой день, 31 августа, в 2 часа дня вступил под мрачные своды Константиновского артиллерийского училища.
Первым человеком, встретившим меня в училище, был дежурный офицер, капитан Белогорский. Ввиду того, что я был принят сверх комплекта, я не был назначен ни к кому из офицеров и ни в одну из батарей. Меня спросили, в которую батарею я желаю быть зачисленным. Так как я не знал ни командиров, ни офицеров, ни одной батареи, то и ляпнул, что пришло в голову: 2-ю батарею (об этом пришлось впоследствии страшно раскаиваться). Затем я поднялся наверх, в столовую, и встретил там товарищей по корпусу юнкеров Боярыло и Бондровского. Затем нам, новичкам, предложили отправиться в баню, а потом дали юнкерское платье в виде «спинжака с погонами», нарицаемого вицмундиром, и колоссальной ширины штанов. А затем предоставили свободу в пределах училища до начала лекций, то есть 2 сентября. Эти два дня было порядочно скучно и однообразно. Днем мы шатались по конюшням, кормили хлебом лошадей, знакомились с зданием училища и ели арбузы… Только здесь я понял вполне, как много можно истребить этого яства. Здесь это было в большой моде, а кто не ел, то быстро привыкал. Так, я, привыкший в жизни есть арбуз в количестве максимум 2–3 ломтя, здесь так вошел во вкус, что стал свободно съедать 1 ½ больших арбуза за один раз. Такой же успех здесь имела и халва. Осмотревшись за эти 2–3 дня, я пришел к заключению, что здесь, за вычетом 2–3 глупых пунктов юнкерской инструкции, в общем режим и порядки приличные и, значит, жить можно. 1 сент<ября> вечером явились все юнкера, и училище было налицо в полном составе. 2-го был молебен, и начались лекции.
День юнкера проходил следующим образом: в 7 часов утра приходил трубач и играл зорю. Это означало, что юнкера должны вставать. На самом же деле все продолжают спокойно спать. Минут через 20 является дежурный офицер. За несколько секунд до входа его в спальню дежурный (дневальный) производит магическое «тсс!» — и это действует значительно лучше, нежели громогласная труба, по которой никто не просыпается. Молодые юнкера весьма быстро привыкают к этому «тсс». Офицер, обойдя один раз по спальням, уходит, и тогда все, или большинство, снова ложатся и спят. В 8 часов труба играет сбор на утренний чай. По этому сигналу все встают и моются с лихорадочной быстротой. Не успевшие же вымыться идут прямо в строй. Является офицер. Затем поется хором «Отче наш» хрипящими, заспанными голосами, поворачиваются и идут в столовую. Строй, как я сразу заметил, здесь совершенно игнорировался. Все ходят не в ногу, разговаривают, заходят, проходя через спальню, к столикам за колбасой и т. д. Офицерам было до этого, по-видимому, наплевать в высшей степени. Питье утреннего чая здесь тоже достойно примечания. Оно производилось с такой быстротой, что когда шедшие в конце строя входили в столовую, то «дополнисты», ходящие в голове строя, уже кончали чай и разбредались по разным сторонам из столовой. Чай всегда бывал горяч, как извержение вулкана, а потому молодые сразу не могли привыкнуть пить его скоро и всегда оставались в столовой позже всех. После чаю большинство опять заваливалось спать до начала лекций. Спанье здесь тоже было поразительно развито, и некоторые из любителей ухитрялись спать целыми днями. В 9 часов опять являлся трубач и играл сбор в аудитории и классы. Непроспавшаяся публика лениво и медленно двигалась. Ежедневно было 4 часовые лекции, преимущественно два часа подряд один предмет. Предметы на 1-м курсе были следующие:
1) Богословие (1 час в неделю, и все буквально спят).
2) Артиллерия (4 часа — //—), читал полк<овник> Вахарловский.
3) Механика (4 часа — //—), — // — проф<ессор> Барановский.
4) Математика (6 часов — //—), — // — // — Гюнтер.
5) Химия (2 часа — //—), — // — кап<итан> Солоника.
6) Тактика (4 часа — //—), — // — полк<овник> Безруков.
7) Франц<узский> и нем<ецкий> языки (по 1 часу) — г.г. Мартен и Федоров.
Система была репетиционная, кроме языков, которые преподавались по урочной системе. Репетиций приходилось в среднем одна в неделю или 3 в 2 недели. Вначале приходилось заниматься здорово. Например, на первую репетицию по математике закатили весь курс «Приложения алгебры и геометрии» и повторение всей тригонометрии. В перерыве после 2-х лекций был завтрак. После 4-й лекции был перерыв ¼ часа и потом 2 часа строевых занятий (преимущественно верховая езда, материальная часть, приемы при орудиях, пристрелка и гимнастика). Затем в 4 часа обед, после которого свободное время до 8 часов вечера, когда был вечерний чай. Потом опять свободное время до 9 вечера. В 9 часов перекличка и вечерняя молитва и опять свободное время до 12, когда полагалось ложиться спать. Само собой разумеется, что для тех, кто хотел мало-мальски добросовестно относиться к репетициям, всего свободного времени за день даже не хватало. В дни же, когда репетиция далеко, все буквально спали.
Первый отпуск для нас, молодых, был 13 сентября в день церковного праздника училища. Он пришелся в субботу, и я поехал в Павловск. Помню, как мне нравилось впечатление, производимое на всех знакомых своей новой формой. Я сам был в восторге от своей шашки и шпор, а бескозырку носил так, что она держалась «на честном слове». Вечером я с солидным видом расхаживал по музыке, а потом за ужином с В. В. Глушковым накачался вдребезги. На следующий день днем поехал в Петербург, разгуливал по Невскому и встретил В. Глушкова, который предложил устроить обед повеселее. Собралась компания, состоящая из нас двоих, Л. М., Зимина, сестры Глушкова, Линквиста и француженки Маргариты Понс. Все отправились в ресторан «Феникс» (около Александр<инского> театра) и там очень весело пообедали. Обед этот кончился около 10 часов вечера. Мне оставалось до училища 2 часа. Эти два часа я катался с Л. М. по Дворцовой набережной и Марсову полю и все время объяснялся ей в любви. Сравнительно быстро я очень привык к училищу и чувствовал там себя очень хорошо.
Режим и все порядки училища имели исходной точкой взгляд на юнкеров как на взрослых людей и предоставляли, сравнительно с корпусом, огромную свободу действий. Контроля как в занятиях, так и во времяпрепровождении юнкеров не было никакого; доверие начальства полное, принуждений никаких. Каждому юнкеру выдали на руки «Инструкцию училища», являющуюся в своем роде сводом внутренних законов жизни юнкера и его отношений к начальству, его прав и обязанностей. Отношения юнкеров между собой были очень просты и вполне разумны. Юнкера всех курсов были равны, и никто никому не являлся <ни> начальником, ни подчиненным. «Традиций» училищных никаких не существовало (почти во всех остальных училищах, в силу существующих «традиций», отношения между юнкерами разных курсов весьма натянутые). Здесь офицеры уже не являются воспитателями, живущими целые дни вместе, а всего лишь командирами в строю. В свободное же время (т. е. большую часть суток) во всем училище находится всего один дежурный офицер, находящийся далеко от юнкерских помещений и выходящий туда лишь в определенные, всегда одни и те же, часы. При училище прекрасная, очень большая библиотека.
