Валерий Гаркалин - Катенька
Я был уже довольно плотно занят в театре, а съёмки в «Белых одеждах» требовали практически ежедневного моего присутствия и на съёмочной площадке. Я впервые начал жить жизнью своих более удачливых, давно востребованных коллег и, честно говоря, не справился с подобной участью.
На картине «Белые одежды» мы быстро сблизились с Андрюшей Болтневым. Он был не только потрясающим актёром, но и замечательно интересным человеком. Правда, обладал одной несчастной страстью. Он сильно пил. Пил и я, и когда мы воссоединились в своём пороке, это стало непереносимо не только для окружающих, но в определённой мере и для нас самих. В какой-то момент я вообще перестал управлять реальностью. Почти каждую ночь я садился в поезд и ехал то домой в Москву, то в Минск, то в Ленинград. Однажды, будучи в некотором подпитии, я осознал, что не понимаю, куда именно приехал. Более того, я понял, что и по виду вокзала невозможно определить, где нахожусь: одинаковые пути, как проштампованные залы ожидания, слеплённые под единый шаблон памятники вождю мирового пролетариата… Я ощутил, что схожу с ума, и решил — если ошибусь с городом, куда приезжаю, то это конец и пора в дурдом. К счастью, я не ошибся, это был, как я всё-таки предполагал, Ленинград, и с общением с врачами удалось повременить. Но ненадолго…
Как я понял уже потом, чем больше мы пили, тем хуже я играл. И если моих собутыльников ещё как-то можно было переставить либо прикрыть чем-то, то я в картине присутствовал практически из кадра в кадр, и мои провалы могли завалить всю картину. Правда, порой моё пьянство принимало и комический характер.
Однажды с утра я был в таком состоянии, что позвонил режиссёру и сказал, что не могу сниматься, чувствую, что подыхаю. Меня перенесли в люкс Белозоровича и вызвали скорую. Приехавший врач, совершив все манипуляции надо мной, подозвал Леонида Григорьевича, показал ему полную пепельницу ампул, вколотых мне, и сказал, что такое количество лекарств может вызвать у меня лёгкий бред и чтобы никто не удивлялся по этому поводу. Я в полусонном состоянии видел каких-то людей в белых халатах и решил поддержать разговор с ними. Почему-то я стал рассказывать им, что в Театре Сатиры играю в спектакле «Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой». Услышав это, врач намекнул Белозоровичу, что вот, бред у меня, как он и предполагал, уже начинается. А когда Лёня подтвердил, что я говорю абсолютную правду, врач стремительно покинул номер, видимо, в твёрдой уверенности, что мои галлюцинации передались и режиссёру-постановщику.
Спасители
В очередной раз я вернулся в Москву, меня встречала Катенька, но я был в таком состоянии, что она не узнала меня. Когда мы добрались до дома, Катенька начала собираться. Я не очень понимал, что происходит. Катенька объяснила, что больше так продолжаться не может, я вправе погубить себя, но не нашу доченьку. Она забирает Нику и уходит. Была бы она одна, то пыталась бы терпеть и бороться дальше, но если что-то заметит девочка, для неё будет травма на всю жизнь. Это был критический момент моей жизни. Ведь и на съёмках всё шло не слава богу, начали поговаривать, что меня надо снимать с роли, картину консервировать, ведь я всё равно не смогу досняться в таком состоянии. Для меня решительность Катеньки оказалась не просто неожиданной — шоковой. Я выпивал давно, но она никогда не пыталась меня запугивать, а, наоборот, всегда помогала вылезти из многочисленных передряг, сопровождавших моё пьянство. Катенька никогда не афишировала моё неумеренное пристрастие к алкоголю, предпочитая разбираться с этим самостоятельно. А тут я понял, что она не шутит. Страх потери двух главных и любимых женщин моей жизни обуял меня. Каким же образом остановить Катеньку, повлиять на её решение? Только одним — бросить пить. Катенька понимала, что процесс зашёл слишком далеко, и самостоятельно я не смогу с этим справиться. Мне необходима помощь. Нужен врач, который закодирует меня. И она нашла такого врача.
Сейчас, через более чем два десятилетия, я понимаю, что до сих пор жив и трудоспособен только благодаря Катеньке. Сколько друзей и коллег ушли из жизни за эти годы из-за пристрастия к питию! Я безусловно был бы в том же мартирологе, причём уже давно.
С ужасом вспоминаю свою последнюю встречу с Андрюшей Болтневым. Я работал тогда в Театре Сатиры. Мне позвонили в гримёрную со служебного входа и сказали, что меня кто-то ждёт. Я спустился вниз и увидел Андрея. Вид его был страшен. Он не то почернел, не то пожелтел, в полумраке служебного входа это было не слишком различимо. Андрюша предложил мне пойти выпить. Я сказал, что завязал и не могу составить ему компанию. «Тогда ты мне не интересен!» — заявил он и ушёл, не дожидаясь моего ответа. Мне показалось, что он уже не особо реагирует на окружающую действительность, как будто ему всё по барабану. Очень скоро его не стало. Как не стало и Миши Зонненштраля, нелепо сорвавшегося из окна собственной квартиры.
Это были таланты первой величины, шедшие в искусстве своим неповторимым путём. Их уход обеднил российский театр и кинематограф, как и уход ещё многих и многих наших коллег. Пусть земля им будет пухом. Говорят, что незаменимых нет. Я же уверен, что каждый из них был незаменим. И если их заменили кем-то на сцене или на экране, это не значит, что им действительно нашли замену. На мой взгляд, место каждого из них осталось вакантным навсегда…
Вторым моим спасителем я с уверенностью могу назвать Леонида Белозоровича. Он воздействовал на меня иным способом, чем Катенька, но не менее эффективным.
Однажды режиссёр-постановщик позвал меня в монтажную и предложил посмотреть уже отснятый материал. Естественно, я пришёл, не ожидая никакого подвоха. Он стал показывать мне сцену за сценой. Такого ужаса и стыда я не испытывал никогда. С экрана на меня смотрел человек с пустыми, ничего не выражающими глазами. Этому человеку совершенно нечего было рассказать людям. Он формально выполнял чьи-то указания, не вдаваясь в происходящее, которое его мало трогало, в котором он мало что понимал. И этим человеком был я. Я физически ощутил, как ошибся режиссёр, выбрав меня на главную роль, чем подставил под удар весь проект. Я не знал, что ему ответить, у меня не было слов оправдания. Затем Белозорович показал мне ещё несколько сцен, в которых тот же актёр, с острым, пытливым глазом, целиком наполненный переживаниями своего героя, точно и подробно проживал жизнь на экране. «Ты всё понял? — сказал режиссёр. — Первые сцены сняты, когда ты выпивший, либо с похмелья. Вторые — когда ты трезвый и нормально работаешь». Более наглядного примера нельзя было придумать. Я отчётливо осознал, что теряю профессию, да и себя самого впридачу. Ещё чуть-чуть и возврата уже не будет.
Питие и театр
Алкогольные проблемы начали возникать у меня не только на съёмочной площадке, но и в театре.
Приблизительно в тот же период я дважды побывал со спектаклями по Мрожеку на его родине, в Польше. Первый раз был фестиваль драматургии Мрожека. Он лично приехал из Франции, где жил, в Польшу, и десятки театральных коллективов показывали мастеру своё прочтение его пьес. Больше двух десятилетий я не могу забыть своего ощущения. Играть роль в пьесе моего любимого драматурга в его присутствии! Такое не забывается. Сам Мрожек потряс не только меня, но и всех присутствующих. За много дней фестиваля он не произнёс ни единого слова. Лишь иногда значимые междометия вырывались из его рта. Мы считали, что он возмущён увиденным, и не находили себе места. Но люди, знавшие его давно и близко, сказали нам, что на сей раз драматург был очень даже разговорчив, фестиваль ему понравился, особенно наш спектакль.
Вторая моя поездка в ту же Польшу со спектаклем по тому же Мрожеку была куда менее удачной. Мы должны были сыграть два спектакля. Первый прошёл вполне успешно, и я даже получил за него какой-то приз. Мы бурно отметили успех. Во время второго спектакля я вдруг понял, что не только играть не могу, а просто умираю. К своему огромному стыду я не доиграл спектакль и ушёл со сцены. Зал ждал минут десять в абсолютной тишине. Вероятно, для зрителей это был шок. Все мои сотоварищи пытались привести меня в порядок и вернуть на сцену. Им это не удалось, и была вызвана машина скорой помощи. Зрителям объявили, что актёру внезапно стало плохо. Они разошлись, наградив нас аплодисментами. Хотя, по смыслу произошедшего, должны были бы освистать нас и забросать гнилыми яблоками. Вернее, меня одного. Ведь только я был виноват в своём состоянии. Приехавший врач очень внимательно меня осмотрел, сделал необходимые уколы и вынес медицинское заключение: «У пана совсем не осталось крови, одна водка».
Так я прославился за рубежами нашей отчизны. Стало окончательно понятно, что со всем этим надо что-то делать.
