Андрей Румянцев - Вампилов
Мы еще вернемся к запискам Игоря Петрова, но и приведенные строки позволяют согласиться с выводом автора: «Музыкальная одаренность Вампилова, чувство гармонии и, особенно в произведениях крупных форм, его предпочтения тому или иному автору в какой-то мере должны были оказать влияние и на литературное творчество. Думается, что мои заметки о “музыкальной биографии” писателя помогут хотя бы чуточку приоткрыть тайну его души, внести лепту в разгадку театра Вампилова».
* * *Студенческие товарищи Вампилова, ежегодно выезжавшие в сентябре на уборку урожая в его родной район, убеждались и в том, что Саша хорошо знает отчие места. В каком бы селе мы ни оказались, всюду он бывал — то работал на местных полях еще школьником, то приезжал на здешнее озеро купаться и рыбачить, то колесил тут со сверстниками на велосипеде. Желание увидеть самому дальнюю речку, заповедный таежный или степной уголок, глухоманный поселок, побывать там, где Макар телят не пас, — не затихало в его душе. Стоило упомянуть при нем о богатой рыбалке в какой-нибудь малодоступной бухточке или о тишайшем зимовье, куда охотник заглядывает раз в год и где вокруг много ягод и кедровых орехов, его глаза загорались. На озере Аляты он еще мальцом учился плавать и ловил окуней. В дальнем совхозе «Иванический» и еще в полдюжине колхозов бывал со школьной концертной бригадой. В окрестности сел, связанных с райцентром разбитой проселочной дорогой, забирался, потому что там сохранялась нетронутой грибница.
А футбол, для которого он даже в тридцатилетнем возрасте не жалел времени? О своем не проходящем с детства увлечении он рассказал сам в одном из очерков:
«Стадион, теперь огороженный, с приличным полем, со скамейками для зрителей, в былые времена был горбатым пустырем с одними лишь футбольными воротами. И на этом пустыре, помню, несколько лет подряд сражались одни и те же, единственные в районе команды Кутулика и шахтерского поселка Забитуй. Все почти игроки учились в средней школе; то же и забитуйцы, которые, бывало, добирались до места встречи на попутных машинах, пешком, а то и на товарных поездах… Играли, бывало, часами, до изнеможения, до темноты. Ну, вот, например, победоносная поездка кутуликской команды в Зиму. В двух словах было так. Один зиминский парнишка, который случайно оказался в Кутулике, посмотрел, как пинают мяч кутуликские форварды, попинал вместе с ними, а потом от собственного имени предложил им встречу на зиминском поле. Предложение было принято, и назавтра кутуличане сели в поезд и отправились добывать себе спортивную славу в Зиму, за девяносто километров. Ехали они без билетов, и всю дорогу до самой Зимы команда вместо разминки бегала от контролеров по вагонам и по крышам вагонов. Тот парнишка исправно ждал их в Зиме на станции, матч состоялся, и кутуличане выиграли».
В этом рассказе нет слова «мы», но автор рассказывает именно о своей команде; в единственной кутуликской он был капитаном. А как человек наблюдательный, причастный к юмористике, Вампилов приметил на родном стадионе и персонажа, который словно бы пришел из его детства:
«Был тут и фатальный, неизбежный почти в таких обстоятельствах дядя Вася, человек в суконных зимних ботинках, немолодой, небритый, нетрезвый, но существующий для увеселения публики. На беговую дорожку между полем и скамейками он выходил, как на манеж. Раскачиваясь и спотыкаясь отчасти по естественным причинам, отчасти для того, чтобы нравиться публике, он комментировал матч, философствовал, сквернословил. Его выводили, но через некоторое время он появлялся снова. И публике он нравился, она его слушала и наблюдала за ним с удовольствием».
Летом 1949 года Саша впервые побывал на Байкале. «Священное море», которое жители его окрестностей да и всей Восточной Сибири считают своей, родной достопримечательностью, притягивало мальца. О нем постоянно говорили взрослые. «О нем сложено столько песен и сказаний, а я еще не видел его!» — сознание этого непереносимо для юного сердца. У Саши возможность увидеть прославленное море была, как он сам считал, давно: ведь он уже бывал с матушкой, и не раз, в Иркутске, у дяди Иннокентия Прокопьевича, а от этого города до байкальского берега рукой подать — каких-то 60 километров. Отправляйся хоть на поезде, хоть на пароходе, хоть на автобусе. Но… удача улыбнулась мальчишке лишь тогда, когда он приехал в город на несколько дней и когда свободным от дел оказался сын Иннокентия Прокопьевича Игорь.
Поездка тогда вышла однодневной, похожей на экскурсию. До ближнего байкальского поселка Листвянка они добрались на автобусе, погуляли по береговой улице, деревянные дома которой смотрели окнами на воду, посидели на высоком яру за рыбацкими усадьбами. Саша ожидал увидеть море с неоглядным простором и высокими шипучими волнами, а увидел округлый залив, из которого вытекала Ангара, портовый причал с тремя кранами на противоположном берегу, старый катер, перевозящий пассажиров и не успевающий даже разогнаться между двумя полосками земли. Волны были мелкими и ленивыми, ветер, как раз рождавшийся в здешних местах, казался всего лишь слабым дыханием прибрежной тайги. И только необычным был поселок, совсем не похожий на Кутулик: мужики здесь ходили в рыбацких робах, собаки были по-медвежьи мохнатые, разлапистые и медлительные, дома — крепкие и какие-то замшелые. Наверное, тогда, в Листвянке, у подростка возникло желание открыть Байкал, который жил в его воображении — могучий, беспокойный, гремящий. Такой, каким он предстает в легендах.
Эту мечту уже вскоре помог осуществить другой дядя — по отцу — Владимир Никитич. Он не раз в письмах приглашал племянников Мишу, Галю и Сашу к себе, в большое село Байкало-Кудара на восточном берегу. Но Миша, старшеклассник, а потом студент-геолог, серьезно готовил себя к будущей профессии и каждое лето уходил с поисковыми партиями, а Галя, застенчивая девчонка, без провожатого не отваживалась отлучаться далеко от дома. Саша был бойчее и, может быть, отважнее, поэтому отправился к дяде без всякого провожатого после восьмого класса.
Это было не ближнее странствие. У станционного домика в Кутулике он сел в поезд дальнего следования Москва — Владивосток. До Иркутска спокойно сидел у окна, в тесноте общего вагона, и смотрел на проплывающие лесистые холмы, зеленеющие поля между ними. Это была привычная картина. А после города с его вокзальной толчеей, оравой новых попутчиков с мешками, тюками и сумками, забившими в вагонах все проходы, поезд пошел вдоль Ангары, величавой и полноводной, — вот тогда открылся новый, невиданный прежде мир: катера и лодки на быстрой воде, плотная зелень кустов на том берегу, темные таежные горы, которые, кажется, не имеют земных пределов и упираются в самое небо. Он еще в Кутулике, садясь в поезд, занял верхнюю полку тощеньким рюкзачком и курткой. Теперь он забрался на гладкое деревянное ложе и во все глаза смотрел на открытый солнцу простор.
После Слюдянки, городка со старинной водокачкой и длинным каменным зданием депо, открылся сказочный вид, которого с нетерпением ждали все пассажиры, — восточный берег Байкала. По необъятному водному лону ветер нес пенные волны, похожие на белые шкурки причудливых зверьков, чтобы у берега порвать их в клочья и смыть обратно в кипящую воду. Вдали размытой колеблющейся полосой виднелся противоположный берег, и его очертания сливались с белесо-голубым небом, как полоска, торопливо оставленная художником на загрунтованном холсте. Все походило на грандиозное полотно, но не застывшее, а живое, дышащее; оно вмещало не только видимое — откос, деревья под ним, необъятную ширь воды, но и слышанную когда-то песню, и незабытую сказку, и восхищенный возглас соседа-мальца, и значительное молчание взрослых…
А надо было взглянуть в окно и на другой стороне купе. Что открывалось там? Саша спрыгивал с полки и протискивался к стеклу. Рядом, за насыпью, видны были зелень могучих деревьев, темный полог тайги, уходящей к горам, и сами горы с высокими заснеженными гольцами, подпирающими небо. Эта картина тоже поражала богатырским размахом, в ней таились свобода и сила, не стесненные ни землей, ни солнечной высью.
Саша сошел на станции Селенга, отыскал улицу, ведущую к переправе через реку, и шагал, разглядывая плотно стоящие дома, дворы, в которых за приоткрытыми воротами или поверх низких заборов видны были сети, развешанные на сушилах, лодки, притулившиеся к стенам банек. Приречные села — Тресково на этой стороне и Никольское на той — испокон века были рыбачьими, жители круглый год промышляли рыбу в реке и в самом Байкале, до которого легко сплавлялись по течению Селенги.
На переправе подростка ожидала почти рыночная толчея. Река отрезала от Московского тракта и железной дороги округу с пятнадцатью-двадцатью деревнями, и на паром с раннего утра и до вечерних сумерек торопились десятки людей. Ожидая паром, тяжело и медленно двигавшийся от одного берега до другого, байкальцы кучковались вокруг торговок, приносивших на пристань кедровые шишки и бруснику, крыжовник и малину, соленые огурчики и рыбные пирожки, квас и морс. Шофер машинёшки-полуторки, груженной мешками крупы и сахара, ящиками водки, поправлял брезент, которым был плотно закрыт кузов. Мужики, подъехавшие к переправе на подводах с тесом, углем и еще бог весть с какой поклажей, выстраивали свою колесную очередь в ниточку — так велось здесь всегда. Бойкая молодежь дурачилась: парни, щелкая орехи, успевали чмокнуть смеющихся девчонок, огольцы поменьше бегали туда-сюда, ныряя в толпу и взвизгивая.
