Юлий Дунский - Красная площадь
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, — продолжал читать Ленин.
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, — гулко повторила площадь.
На тротуарах — у храма Василия Блаженного, у Верхних торговых рядов — толпились притихшие москвичи. Среди других стоял тут и Николай Павлович Кутасов — до обидного штатский, в долгополом бобриковом пальто и картузе с наушниками.
— Все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся, — присягала Красная площадь.
И Кутасов поймал себя на том, что его губы шевелятся, повторяя простые и торжественные слова о солдатском долге.
Ленин вдруг перестал читать. Он передал листок с текстом присяги стоящему рядом длинноусому военному — главкому, а сам повернулся и пошел с трибуны.
— Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики… — Теперь присягу зачитывал главком.
— Я обязуюсь, — повторяла площадь.
— Выступить на защиту Советской Республики, — беззвучно шептал Кутасов.
Сойдя вниз, Владимир Ильич встал в строй к бойцам того полка, который был ближе других к трибуне. Это оказался амелинский полк — бывший 38-й гренадерский. Строй остался неподвижен. Только все глаза повернулись к Ленину.
Невысокий человек в стареньком аккуратном пиджачке — вождь всей огромной страны — был совсем близко от Амелина, Уно, Карпушонка. А бородач Камышов так и вовсе стоял с Лениным плечо к плечу: протяни только руку — и поздороваешься. Но поздороваться сейчас было никак нельзя. Камышов, Уно, Володя и все остальные повторяли:
— За Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни…
И Владимир Ильич говорил вместе с ними, наклонив усталое большелобое лицо:
— Не щадить ни своих сил, ни самой жизни…
…Присяга кончилась. Сводный оркестр, блеснув на солнце медью труб и тарелок, заиграл старый марш — новых еще не было.
Чуть скосив голову набок, Ленин оглядел своих соседей — внимательно и любопытно, как всегда, когда видел новых людей.
Солдаты тоже глядели на него молча. Не то чтобы заробели, а просто было совестно беспокоить человека своими пустячными разговорами. Только Мясоедов беспокойно зашлепал губами — видно, хотел-таки пожаловаться на питание. Но и он смолчал.
Ленин попрощался с солдатами штатским кивком головы и пошел на трибуну.
…Отчетливо впечатывая шаг в брусчатку, отряды уходили с Красной площади.
Ушел амелинский полк, так и не увидев в толпе своего бывшего командира.
Ушло с трибуны правительство, разбрелись зрители.
Удалился и оркестр — только музыка осталась. И пока звучит над Кремлем старый марш «Тоска по родине» — волнующий сердце мужественный и печальный марш, — мы, знающие больше, чем знают наши герои, задержимся на главной площади страны, чтобы заглянуть в ее будущее.
…Мы увидим черные скорбные очереди у Мавзолея великого человека, который так недавно принимал здесь присягу вместе с красноармейскими полками.
…Увидим парад 1927 года в честь девятилетия советской власти. Улыбнемся неказистости вооружения и порадуемся энтузиазму красных бойцов.
…Мы увидим и другой парад — незабываемый Парад Победы в 1945 году. Увидим десятки тысяч пьяных от счастья людей, запрудивших Красную площадь в тот вечер.
…Увидим майский парад 1969 года — стальную реку бронетранспортеров, амфибий, ракет, с грохотом текущую мимо Мавзолея.
А потом вернемся к нашим героям в далекое время Гражданской войны.
Рассказ второй
ВОЕНСПЕЦ КУТАСОВ. 1919 год
Проселочная дорога виляла между полями. Дымилась под солнышком сырая весенняя земля. Самое бы время пахать — да некому. По полям бродили грачи, удивлялись: почему земля не перевернута червяками кверху?
По проселку неторопливо скрипела телега. Возница, небритый, насупленный, как еж, молчал, думал о своем житье. Седок тоже молчал, тоже думал. Седок этот был Амелин — похудевший, побледневший за тот год, что мы его не видели.
Молодой грач нашел в земле винтовочную гильзу, клюнул разок и отвернулся. В ту весну только война перепахивала поля, сеяла в земле свинец да железо.
Возница, не оборачиваясь, ткнул кнутовищем вперед. Там, вдалеке, толпились на пригорке серые домики — старый деревянный городок Маламыш. Туда и ехал Амелин.
…У крыльца купеческого, на каменном фундаменте особнячка толклись военные. Спрыгнув с телеги, Амелин показал часовому свои бумаги и прошел внутрь.
Большая комната была сплошь, как обоями, оклеена плакатами и воззваниями. За «ундервудом» сидел усатый красноармеец и печатал одним пальцем.
Согнутый этот палец коршуном кружил над клавишами, выбирал нужную букву и падал на нее с высоты. Другой красноармеец диктовал:
— Несмотря на героизм бойцов второй и третьей армий, врагу удалось прорвать… Тебе кого, товарищ? — спросил он у вошедшего Амелина.
— Начальника политотдела.
— Садись, ожидай. — И красноармеец снова стал диктовать: — Врагу удалось прорвать наш фронт…
Амелин не стал садиться. Он разглядывал плакаты — картинки и надписи: «Вперед, на защиту Урала!», «Победа или смерть! Но мы победим!»
— Сибирская армия белых занята Ижевск, Сарапул, Воткинск, — медленно вычитывал красноармеец.
«Братья — рабочие Германии, Англии и Франции! Поднимайтесь, восстаньте против капитала!» — призывали плакаты. «Смерть Колчаку! Близок его конец!»
— Сломив упорное сопротивление пятой армии, колчаковцы заняли Уфу…
В комнату выходили три двери. На одной была табличка «Наштабарм», на другой — «Оперод», на третьей «Нач. политотдела армии». Эта дверь отворилась, и из нее вышел посетитель — военный с кривой кавказской шашкой и в пенсне. Амелин прошел к начальнику политотдела.
— За последнюю неделю, — продолжал диктовать красноармеец, — белые заняли Чистополь, Бугульму, Белебей, Стерлитамак, Бугруслан…
…Начполитотдела был местный, уральский, — с широким медвежьим переносьем и внимательными глазками. Этими глазками он буравил Амелина и допрашивал:
— А где ж твоя фронтовая путевка? Где мандат от Всероссийского бюро?
— Кроме военной книжки, ничего не имею. Я восемь месяцев по госпиталям…
— Ранение?
— Нет. Сперва малярия, потом сыпняк.
— Понятно, — сказал начполитотдела и с неудовольствием отодвинул от себя военную книжку Амелина. — Значит, не долечился, убег от врачей и сам себя определил на фронт?.. В теории это, конечно, геройство, а на практике…
Тут в распахнутое окошко заглянул со двора конопатый веселый ординарец.
— Герасим Иваныч! Обед… Щец горяченьких!
Он передал начальству круглый котелок со щами.
Начполитотдела аппетитно облизнулся, но, доставая хлеб и ложку, продолжал неприятный разговор:
— На практике одна морока и огорчение!.. Покушай со мной. Ложка есть?.. Нету?.. Ну вот, я и говорю — только морока с вами.
Он достал из ящика стола еще одну ложку — деревянную.
— Нам хворых не надо. Нам нужны здоровые. Тут тебе не лазарет. Ты кушай, чего ждёшь?..
Начполитотдела отломил гостю хлебца. Некоторое время они ели из котелка молча. Потом хозяин сказал:
— И вообще, откуда я знаю, что ты за человек? Может, ты проходим какой-нибудь… Может, тебя вообще Колчак подослал… Да ты кушай, кушай.
Но Амелин посмотрел на него неприязненно и отложил ложку.
— Не серчай, — вздохнул начполитотдела. — В теории, конечно, коммунист, особенно руководящий, никого не должен напрасно обижать. В теории. Но на практике мы тоже люди… Сейчас, знаешь, какие нервы нужны? Сыромятные!.. У меня таких нету. — Он тоже положил ложку. — Мы письмо перехватили от Деникина Колчаку. Они, варнаки, о чем торгуются: кто первый в Москву войдет!.. А нас с тобой они и в расчет не берут. Считают, Красная Армия вполне разбита… Но это, конечно, в теории. А на практике мы еще посмотрим… Ты вот что, ты мою ложку не заиграй! Давай-ка сюда…
Начполитотдела полистал красноармейскую книжку Амелина.
— У тебя перед Советской властью заслуги, хоть малые, имеются?
— Нет, — подумав, сказал Амелин. — Заслугу меня нету.
— М-да… Куда ж мне тебя приткнуть?.. Библиотекарем пойдешь?
— Нет. Не пойду.
Дверь комнаты приоткрылась, и показалась рука с красным шевроном пониже локтя. Рука легла на дверной косяк, но ее хозяии медлил входить, доспаривая с кем-то знакомым неприятным голосом:
— У меня, милочка моя, дивизия, а не веселый дом!
Амелин вскочил. И действительно, в комнату вошел Кутасов.
Был он в полном командирском облачении: гимнастерка с бранденбурами (по-тогдашнему — «разговорами»), парабеллум, сабля, планшет и на груди бинокль.
