Юрий Нагибин - Так начиналась легенда
— Побольше бы такой работки! — шепнул он помогавшему ему Юре.
Подошел немецкий лейтенант, комендант Клушина, за ним в почтительном отдалении следовали толмач и полицай Дронов. Оглядел лейтенант ровные ряды светлых стройных крестов, и строгий порядок порадовал его прусскую душу.
— Гут! — одобрил работу Гагарина.
— Рад стараться! — нарочито дурашливо рявкнул тот.
Немецкий лейтенант благосклонно кивнул, довольный такой готовностью, но хитрый Дронов прекрасно понял второй смысл выходки Гагарина.
— Доберусь я до тебя, гнида!.. — прошипел он сквозь зубы…
И опять пришла зима, а с ней — новое лихо.
На площади перед разбитой церковью — плач и стон: угоняют в немецкую неволю деревенских парней и девушек. Они стоят, сбившись в тесную кучу, испуганные, потерянные, выплакавшие глаза, в армячках, зипунишках, толсто подшитых валенках, с дорожными котомочками. Охрана из пожилых нестроевиков не мешает матерям совать им на дорожку сухарей, еще сальца, еще теплых вещиц, целовать мокрыми от слез губами, обнимать родимую, жалостную плоть. Среди гонимых в неволю — Зоя и Валентин Гагарины.
Ревет, заходится маленький Борька, кусает губы в кровь Алексей Иванович, чтоб не разрыдаться, из последних сил держится гордая Анна Тимофеевна и все советует своим детям:
— За ногами следите. Боже упаси в пути ноги сбить… Холодного не пейте, чтобы грудь не застудить…
Юра крепится, хотя слезы застилают ему глаза. Он набивает карманы брата подсолнухами, жареными тыквенными семечками.
И где-то неуместно, будто в насмешку, немецкий патефон наяривает сентиментальную песенку:
Ах, майн либер Аугустин,
Аугустин, Аугустин…
Но вот прозвучала отрывистая, похожая на хриплый собачий лай команда — колыхнулась и тронулась в долгий путь колонна. Заголосили женщины. Не выдержал Юра, заплакал, уткнувшись в материнский подол…
Неумолчно звучит над Клушином било. Его тугие, с отзвоном удары тяжело падают в тишину зимнего подвечера.
Пожилые солдаты немецкой комендатуры вместе с подручными полицая Дронова обходят избы, колотят прикладами автоматов, палками и просто кулаками в окна, двери, сгоняя народ на площадь.
— С детями! — хрипит подручный полицая.
Женщины, испуганные, смятенные, торопливо одевают детей, заматывают головы платками и, не попадая в рукава, выбегают на улицу На бегу клушане перекидываются короткими фразами:
— И председателя взяли?..
— Всю головку…
— Кто ж их выдал?..
— Дронов выследил…
— Все ходы и выходы знает… Иуда!..
— Как его земля носит?..
— Поносит, поносит, да и сбросит!..
— Ох, скорей бы!..
Посреди площади высилась наспех сколоченная виселица. Под темной перекладиной стояли на табуретках с петлей на шее осужденные — партизаны разгромленного карателями отряда. На лицах черной коркой запеклась кровь, и одежда, и руки, и босые ноги измараны кровью. Автоматчики держат на прицеле деревенскую толпу, согнанную к лобному месту с окрестных деревень.
Комендант зачитывает приказ, толмач переводит:
— …Впредь за убитого немецкого солдата мы будем казнить каждого десятого жителя деревень: Клуши но, Шахматово, Мясоедово…
Полицай Дронов расхаживает за спинами осужденных. Вот он поравнялся с председателем клушинского колхоза.
— Допрыгался, Сурганов?..
Председатель молчит, половина его лица затекла иссиня-черным. Дронов носком сапога покачал под ним табуретку.
— Заплатишь ты мне нынче свой должок…
— Папаня!.. — прозвенел над площадью отчаянный девчачий голос.
И осужденный, стоявший рядом с Сургановым, дернулся, чуть не упал с табурета. Худощавый, с мальчишеским веснушчатым лицом, он привстал на цыпочки, силясь высмотреть в толпе узнавшую его дочку.
Полицаи вломились в толпу, но люди не расступались, они нарочно создавали заторы, будто в испуге и обалдении.
Ксения Герасимовна схватила на руки и с силой прижала к себе Настю, накрыла ей голову полой жакета.
— Молчи, молчи, молчи!.. — шептала она исступленно.
Анна Тимофеевна притиснулась к ним и загородила своей широкой фигурой.
Ищейки отступили, поняв, что им не пробиться.
Комендант сложил приказ и сунул за обшлаг шинели. Затем резко махнул рукой.
Ударом ноги Дронов вышиб табурет из-под осужденного, стоящего с краю. Тетивой напряглась веревка, вытянулись босые ноги.
Широко открытыми, немигающими глазами смотрел Юра на казнь. Он и хотел бы отвернуться, да не мог — страшное зрелище притягивало против воли. И почему-то его зрение сфокусировалось на большом, корявом сапоге Дронова с толстой, на гвоздях, подметкой и подкованным каблуком. Вот подымается этот ужасный сапог, чуть задерживается на весу, примериваясь к табуретке, затем резко выбрасывается вперед, и вытягиваются босые ноги повешенного.
— Да здравствует Советская… — не договорил Сурганов: задушило в нем голос.
— Смерть Гитлеру! — успел крикнуть Настин отец, прежде чем дроновский сапог вышиб из-под него опору.
И все было кончено. Вместо восьми израненных, избитых, изувеченных, но все же живых людей осталось восемь безгласных трупов.
Толпа молча и поспешно расходилась, никто не глядел друг на друга.
Лишь завернув за угол, осмелилась Ксения Герасимовна опустить Настю на землю. Девочка не плакала. Лицо ее было сухо и странно спокойно.
— Н-ну, ничего… Н-ничего… — Губы учительницы тряслись.
Девочка не отозвалась.
— Настя, что с тобой? Почему ты молчишь? — еще больше испугалась вдруг она странного взгляда девочки. — Ну скажи мне что-нибудь… Ты меня слышишь?
Девочка медленно кивнула.
— Ты не хочешь говорить?
Настя увела взгляд.
— Ты не можешь говорить?!
Настя снова медленно наклонила голову…
Утро. Фельдфебель Альберт Фозен, жилец Гагариных, возится в своей мастерской. Что-то случилось с движком, и Альберт тщетно пытается его завести. Но движок, пыхнув раз-другой, вновь замирает.
К сараю подъехал грузовик. Из кабины высунулся белобрысый унтер и закричал по-немецки:
— Альберт, гони аккумулятор, я привез шнапс! — И потряс в воздухе бутылкой с сырцом.
Фозен высунул из дверей перепачканное маслом злое лицо.
— Придется обождать, Ганс Гейнц, движок заело.
— Хорош специалист! Не может движка наладить!
— А поди ты!.. — рассвирепел Альберт и скрылся в сарае.
Грузовик умчался, а фельдфебель вновь начал проделывать все ритуальные действия, которые призваны были оживить замолкший двигатель: отвинчивал какие-то гайки, что-то продувал, подкачивал, завинчивал и до седьмого пота крутил заводную рукоять. Но тщетно.
Послышался резкий, требовательный сигнал комендантского «оппеля». Фозен выскочил наружу, вид у него был разнесчастный.
— Извините, господин лейтенант, ночью стал движок. Зарядка прекратилась.
«Идиот», «дубина», «проклятый лентяй», «олух» были самыми мягкими определениями человеческой и профессиональной сути фельдфебеля Фозена в устах разгневанного коменданта Затем он сунул наручные часы к носу Фозена, погрозил ему кулаком и умчался.
Фельдфебель чуть не заплакал. Он вернулся к движку, в сердцах стукнул его кулаком и взвыл от боли. Несколько секунд метался по сараю, сжимая отшибленную кисть, затем в полной растерянности отвинтил пробку радиатора и обнаружил в нем тряпку. Потянул и вытащил длиннющие обтирочные концы. Он стал ковыряться в радиаторе, оттуда лезли и лезли тряпки. Тогда он заглянул в глушитель, в карбюратор и с проклятиями выскочил из сарая.
Ударом ноги Фозен распахнул дверцу и ворвался в подземное жилье Гагариных. Алексей Иванович лежал с грелкой на животе, Борька чего-то мастерил, но при виде фельдфебеля забился в угол, Анна Тимофеевна стряпала. Изрыгая страшные проклятия, Фозен потребовал, чтоб ему представили сию же минуту «омерзительного бандита и преступника Юрку».
Анна Тимофеевна наконец разобрала в яростном потоке немецкой речи имя сына.
— Нет его, пан. Не ночевал он дома, вот те крест! Мы уже думали, в комендатуру его забрали!
Фозен, надрываясь, орал, что этот уголовник испортил ему движок и что он застрелит его собственной рукой. Но по расстроенному лицу Анны Тимофеевны он понял, что она говорила правду Неизвестно, чем кончилось бы это объяснение, но снаружи сильно и плотно забили зенитки. Фозен выскочил. Анна Тимофеевна последовала за ним.
Над деревней низко шла шестерка краснозвездных бомбардировщиков, направляясь к ближним немецким тылам. Давно уже не видели в Клушине советских самолетов, и все жители высыпали на улицу, не обращая внимания на осколки зенитных снарядов. И немецкие солдаты, в том числе Альберт Фозен, глазели с тревогой и злобой на уверенный ход мощных бомбовозов.
