Эдуард Володарский - Негодяй
— Как тебя зовут?
— Ну Виктор…
— Фамилия?
— Ну Суханов…
— За что незнакомого человека избил? Ты что, ненормальный? Если ненормальный, сейчас в психдиспансер отправлю.
— Это мой отец.
— То есть как? Не понимаю, — растерялся милиционер.
— Что такое отец, не понимаете? — насмешливо посмотрел на него Виктор.
— А как же? То есть, он что? Ничего про тебя не знал, что ли?
— Вот именно.
— Постой, а как же алименты? Не платил, что ли?
— Мать не берет с него алиментов.
— Понятно… Это вы, значит, первый раз встретились?
— Ага… я его нашел.
— Понятно… — Милиционер задумался, глядя на Виктора. — А фамилию, адрес кто дал? Мать?
— Справочная дала.
— Понятно, — опять повторил лейтенант и вдруг взял со стола протокол и порвал его, швырнул в корзину обрывки. — Присядь, чего стоишь? В ногах правды нету. Ну, присядь, присядь, не выдрючивайся!
Виктор уловил в его голосе дружелюбные нотки, присел на краешке стула, закинул ногу за ногу.
— А зачем к нему пошел, а? Нет, ты не подумай, я так… по-человечески интересуюсь. Увидеть хотелось? Или что? Денег просить?
На последние слова Виктор презрительно усмехнулся.
— Ну конечно, не денег, это я так, — младший лейтенант поскреб в затылке. — Ну а зачем тогда?
— Морду набить, — с неохотой произнес Виктор.
— Так ведь он все равно ничего не понял, — младший лейтенант даже обрадовался, что Виктор заговорил. — И даже если б ты ему сказал, кто ты есть, он все равно ничего не понял бы, вот ведь какая штука.
— Почему?
— Да потому… Если он за… Тебе сколько лет? Шестнадцать, семнадцать?
— Шестнадцать с половиной.
— Если он за шестнадцать с половиной лет ни разу про тебя не вспомнил, не поинтересовался, как его сын родной живет… э-эх, вот ведь люди, ч-черт! — махнул рукой младший лейтенант. — Совести у них нет.
— А у кого она есть? — вновь усмехнулся Виктор.
— Ну-у, брат, ты того… загибаешь. У меня, например, совесть есть. У него, — он ткнул в сторону сержанта. — У тебя, я думаю, совесть есть?
— Почему вы так думаете?
— Ну, потому, что… пошел же ты к нему? Нашел адрес и пошел. А знаешь, почему? Это в тебе твоя оскорбленная совесть говорила, точно, точно, не улыбайся. За мать обида, за себя. Думаешь, я не понимаю? Вот ты скажи, ты смог бы ударить человека слабее себя, а? Смог бы или нет?
— Н-не знаю… — Виктор вдруг смутился, опустил голову.
— Вот я не смог бы, честно говорю. Совесть не позволит, И ты не сможешь, я ведь вижу. Совесть — это, брат, самая главная черта в человеке! — Младший лейтенант говорил с таким воодушевлением, что Виктор опять опустил голову.
Младший лейтенант достал из шкафчика шинель, надел ее, аккуратно застегнулся:
— Ну, пошли… Дежурство мое кончилось.
— Только сегодня узнал, что мать школу с золотой медалью закончила и университет с отличием, не ожидал я от нее такой прыти, — усмехаясь, рассказывал Виктор. — Почему-то казалось, что она всегда на чужой шее жила.
— Часто с матерью ругаешься? — покосился на него младший лейтенант.
— Бывает… Не люблю я ее.
— За что?
— За все. — Виктор смотрел в сторону.
Они шли по бульвару. Быстро темнело.
Разом зажглись фонари и засверкали сугробы.
— Небось, идешь и думаешь, и чего этот мент ко мне прицепился? — с усмешкой проговорил младший лейтенант, покосившись на Виктора.
— Да какая вам разница, что я думаю, — пробормотал Виктор. — Пожалели, а теперь в душу лезете. Это что, плата такая, что ли?
— Плата, говоришь? — чуть нахмурился младший лейтенант. — Зря ты так. Я жалеть тебя не собирался. Я протокол порвал, потому что было несправедливо тебя на пятнадцать суток сажать.
— У меня, может, столько других хвостов, что ваши пятнадцать суток — детский сад, — усмехнулся Виктор. — Справедливость — несправедливость! Кого это колы-шит? Ну, посадили бы — отсидел бы, не рассыпался!
— Чудные у тебя рассуждения, — задумчиво ответил младший лейтенант. — Люди на смерть шли за справедливость.
— Это я в школе слышал… Ну, шли. А что толку? Всеобщая справедливость восторжествовала? Или что еще? Шиш с маслом! Христа вон две тыщи лет назад распяли, тоже, вроде, за правду и справедливость, ну и что? За эти две тыщи столько наподличали, столько гадостей натворили, что еще две тыщи лет надо, чтобы отмыться!
— Вот и отмываемся, — улыбнулся младший лейтенант. — Трудное это дело, брат, и долгое.
— Может, я пойду лучше, а? — Виктор остановился. — Побеседовали по душам, и хватит.
— Будь здоров.
— Буду. Желаю скорейшего повышении по службе! — Виктор насмешливо козырнул, повернулся и быстро зашагал прочь.
Мать гремела на кухне посудой. Он бесшумно прошел в свою комнату. Сел за стол, подперев голову и глядя в черное окно. Достал из кармана помятую фотографию молодой матери с Робертом Сидякиным, поставил перед собой. Снова надолго замер, глядя на фотографию. Мать улыбалась. И Роберт Сидякин смеялся, обнимая ее за плечи.
Виктор закурил, включил проигрыватель, поставил пластинку. Зазвучал Бетховен, Виктор слушал, смотрел на фотографию.
Вдруг из кухни послышался короткий резкий крик «матери, затем грохот падающей посуды. Виктор вскочил, бросился на кухню.
Татьяна обожгла руку, схватившись за раскаленную сковородку. Она дула на обожженную ладонь, морщилась, и от боли на глазах выступили слезы,
— Ну-ка, дай посмотреть. — Он взял руку матери, подул на ладонь. Мать тихонько застонала. — Где у нас облепиховое масло?
Виктор нашел в аптечке пузырек с маслом, принялся бинтовать руку.
Татьяна смотрела на его склоненную голову, на руки, которые вдруг сделались такими заботливыми и даже ласковыми, и, несмотря на сильную боль, она тихо улыбнулась, другой рукой осторожно погладила его по голове. Виктор инстинктивно отшатнулся, посмотрел на нее.
— Извини… это я так… — она вновь улыбнулась смущенно и виновато.
— Ну вот. — Он кончил бинтовать, завязал на запястье бантик.
— А на работе как? — снова улыбнулась она.
— Возьми бюллетень.
— А еду тебе готовить?
— Перебьюсь.
— А умываться?
— Одной рукой научишься. — Он представил себе, как она будет умываться одной рукой, и тоже улыбнулся.
— Конечно, научусь. Знаешь, я в университете на третьем курсе правую руку сломала, гипс почти месяц носила. Так я левой рукой научилась писать. Не веришь?
— Почему? — пожал он плечами. — Верю…
— Под конец так быстро писала, все только удивлялись.
— И Павел Евгеньевич тоже? — спросил, как ударил.
Мать вздрогнула, напряглась. Выражение лица вновь стало сухим и строгим.
— Павел Евгеньевич читал нам лекции. И то всего последний курс.
— А когда ты с ним… познакомилась? До моего папаши или после?
— После… много после. Тебе уже полтора года было.
— И что же папаша? Не ревновал?
— Нет. Мы к тому времени уже друг друга не знали. — Она посмотрела на него, попросила: — Поставь мне кофе, пожалуйста. Ты есть не хочешь?
— Да нет. Я в кафе перекусил. — Он налил чайник, поставил на плиту. Потом насыпал кофе в кофемолку. Раздался треск, переходящий в противный металлический вой. Через минуту кофе был перемолот.
— Сколько тебе ложек?
— Три и две ложки сахару.
— Очень крепкий. Это вредно, — сказал он, насыпая кофе в джезв.
Мать только усмехнулась:
— Курить тоже вредно, а ты куришь.
— Ты тоже, — не отворачиваясь от плиты, ответил он. — Давай не будем выяснять отношения. Давай мирно сосуществовать.
— Давай, — вздохнула она. — А насчет курения ты все-таки подумай. В твоем возрасте никотин особенно вреден. Неужели ты думаешь, что родная мать желает тебе зла? Но меня ты слушать не хочешь, ты слушаешь своих уличных приятелей, которым абсолютно наплевать, что с тобой станет в будущем. А родную мать ты считаешь врагом.
Виктор со стуком поставил джезв на стол и вышел из кухни. Она не успела договорить. Было слышно, как он захлопнул дверь в свою комнату.
…Вновь он уселся за столом, глядя на фотографию матери и Роберта Сидякина. Пластинка смолкла. Виктор взял фотографию и медленно разорвал ее пополам, отделив Роберта Сидякина от матери. Потом щелкнул зажигалкой и мстительно глядел, как пламя пожирает счастливо смеющееся лицо отца. Бросил скрученный пепел в пепельницу и, помедлив, поджег половинку, на которой была изображена мать. И тоже долго смотрел, как в пламени исчезает се лицо. Потом встал, прошел в прихожую, надел дубленку и вышел из квартиры, захлопнув дверь. Когда мать выбежала на лестничную площадку, его уже и след простыл.
Он бродил по улицам, поеживаясь от холода. У стеклянной двери кафе он остановился, глядя через запотевшее стекло в зал. «Лабухи» старались на эстраде. Все в ярко-красных вельветовых костюмах. Заходить не хотелось, он просто стоял и смотрел. Вдруг из кафе вывалились четверо парней. Трое прижали одного к стене, хватали за отвороты пиджака:
