Валентин Ежов - Первая Конная
Тогда очкарик выступил вперед.
— Помиримся, Паша, — сказал он. — Я рад, что конь идет к тебе. Мне все равно с ним не справиться.
— Еще пасхи нет, чтоб мириться, — сказал взводный.
Он закручивал папироску. Шаровары его были распущены, рубаха расстегнута на медной груди.
— Похристосуйся с ним, Паша, — пробормотал Бизюков. — Ему желательно с тобой христосоваться.
Пашка стоял как вкопанный. Конь, сильно и свободно дыша, тянул к нему морду.
— Знатьця, так, — повторил казак, резко повернулся и в упор посмотрел на очкарика — Я не стану с тобой мириться.
Шаркая галошами, он пошел по выжженной дороге со двора. Бинты его волочились по земле, заметая пыль. Конь пошел за ним, как собака.
— Ты меня врагом наделил, — сказал очкарик Баулину. — А почему я тут виноват?
Эскадронный поднял голову. Клочья юношеских соломенных волос налипли ему на лоб.
— Я тебя вижу, — сказал он. — Я тебя всего вижу… Ты без врагов жить норовишь… Ты к этому все ладишь — без врагов…
— Похристосуйся с ним, — пробормотал Бизюков.
Баулин задергал щекой.
— Ты знаешь, что это получается? — сказал он, не управляясь с дыханием. — Это скука получается…
Очкарик отошел к казакам.
Но те, занятые своим делом, не замечали его.
— Может, газетку почитаем? — спросил он.
— Пошел бы ты от нас к трепаной матери! — ответили ему. — С нашего эскадрона.
Перед решеткой тюремного лазарета прохаживался солдат с винтовкой. По коридору прошли два казака: Матвей с братом Филькой.
— Где комендант?
— Вона, — солдат указал на открытую дверь.
В комнате за выдвинутым столом сидел Дуплищев и разбирался с пленными.
— Как же, — говорил он стоявшему напротив жандармскому ротмистру. — Мы не только рядовых, мы и офицеров отпускаем, а вы в городе шестьсот человек пленных казнили! А?
— Черта с два, — ответил ротмистр. — Поди разберись, кто у вас начальник, а кто подчиненный. Сегодня он рядовой, а завтра… Да что там говорить! У нас на взводах стоят полковники и генералы, а у вас армиями командуют бывшие пастухи. Буденный ваш свиней пас.
— Было, — сказал Дуплищев, — батрачил…
— То-то, — продолжил ротмистр. — Всех подряд! Так вернее…
Матвей и Филька встали напротив.
— Уйдите с глаз, — устало сказал нм Дуплищев, — вам говорено: он свое получит. Ревтрибунал судить будет.
— Тебе с десяток пленных прибрать, — обиженно сказал Матвей, — ты вона каку канитель делаешь. Мы по сотне прибирали — никого не звали… Сполняли свое дело. Отдай его нам, Дуплищев.
— Видать, Матвей, в штабе не для тебя приказы пишут. Сказано: его судить будут.
— В штабе через несчастную нашу жизнь тебя простят… — сказал Матвей. — Отдай его нам, христа ради…
— Ты вот кричишь… мальчонку привел. А того не понимаешь, что отец он вам — родная кровь…
— Отец у нас кобель! — выступив вперед, хрипло сказал Филька.
Тогда Дуплищев смутился.
— Трибунал заседает, — сказал он.
— А мы подождем, — ответил Матвей. — Нам не к спеху…
Красноармеец в буденовке и очках подал комбригу бумагу.
— Что это? — спросил Маслак, брезгливо глянув на очки, тонкую шею и забинтованные ноги красноармейца.
— Приказ о прикомандировании, — ответил тот.
— Ты грамотный? — спросил комбриг.
— Да. Кандидат прав Петербургского университета…
— Куда ж ты прешься? Развесишь губы — тебя враз уконтрапупят…
Красноармеец молчал.
— Шлют тут вас, не спросясь, — проворчал Маслак, — а тут из-за очков всякие неприятности могут произойти.
— А куда же мне деваться-то?
— Правильно. Некуда тебе деваться, — весело сказал Маслак. — Ладно, провести приказом… Провести и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. — Он подписал приказ и бросил его ординарцу…
Очкарик шел по улице, и квартирьер нес его сундучок на плечах.
— Да, с очками у нас тут канитель. Они для ребят вроде как погоны или что венерическое, — объяснял квартирьер. — Брезгуют ребята.
— Я же без них ничего не вижу.
— Да это понятно, но все равно нехорошо.
Квартирьер потоптался с сундучком на плечах и свернул в первый же двор.
Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
— Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю сундучок, — согласно приказания комбрига, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение, и без глупостев, потому этот человек, пострадавший по ученой части… — Он махнул рукой и ушел, не оборачиваясь.
Очкарик приложил руку к козырьку и отдал честь казакам.
Тимошка, молодой парень, поднялся, взял сундучок и выбросил его за ворота.
Очкарик, ползая по земле, стал собирать рукописи и дырявые обноски, вывалившиеся в пыль. Собрал и отнес на другой конец двора. Он постелил сено, лег, подложил сундучок под голову и стал читать газету «Правда».
Солнце жгло нещадно, казаки занимались своим делом.
— Бросает генерал поводок, — рассказывал один, — и маузером делает мне в ноге дырку. Нажал я на колеса и вкладываю в его коника два заряда. Жалко было жеребца. Думал — живую Ленину свезу, а не вышло… Ликвидировал я эту лошадку. А генерал с седла снялся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Иисусе, думаю, чего доброго, убьет меня нечаянным порядком. Даешь, говорю, орден Красного Знамени! Сдавайся, ясновельможный пан…
— Стрельнул его? — спросил его казак.
— Винтовка — холуйское занятье.
— Срубил, значить?
— Был грех. Потом госпиталь.
Очкарик отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
— Хозяйка, — сказал он, — мне жрать надо…
Старуха на мгновенье подняла на него глаза.
— Товарищ, — сказала она, — от этих дел я желаю повеситься.
Тогда очкарик поднял валявшуюся чужую саблю, догнал гуся, безмятежно гулявшего по двору, и пригнул его к земле. Перехватил птицу за ноги и протянул ее старухе:
— Изжарь его мне, хозяйка.
Старуха, блестя очками, приняла птицу и завернула ее в передник.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — я желаю повеситься. — И закрыла за собой дверь.
Казаки устроились вокруг своего котелка, и хозяйкины дети важно сидели между ними. Все сидели недвижимо, прямые, как жрецы.
— Парень нам вроде подходящий, — сказал один и зачерпнул ложкой щи.
— Братишка, — сказал Сучков, старший из казаков, — садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет. — Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее очкарику.
Тимошка учтиво освободил место.
— Браток, — спросил парень, облизывая ложку, — а письма ты писать можешь?
— Могу, — ответил очкарик.
— Теперь ты нам окончательно подходящий.
— А в газете что пишут? — спросил пожилой казак.
— В газете Ленин пишет, — важно ответил очкарик. — Ленин пишет, что во всем у нас недостача…
— Правду про себя не всяк любит. Иному она ноздрю щекочет, — сказал казак. — А он ничего, тащит ее из кучи и бьет сразу, как курица по зерну.
На город опускался вечер Заходящее солнце позолотило реку, храм, крыши и стекла домов.
Бойцы вели от реки напоенных и искупанных лошадей.
Звонко перестукивались кузнечные молотки. Ковали лошадей. Перетягивали тачанки.
На площади и по дворам вспыхивали костры, готовили ужин.
В окружении бойцов Сурков рассказывал.
— Входят, а у меня все честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки разные… Ну, взяли и повели. Потом узнал, жену срубили. Стою, а морда чугунная, обработали лучше не надо. А они мне сынишку подпустили. «Папаня, говорит, а чего у тебя кровь на голове?» — «Это я ушибся, сынок…» — «А на что тебя вон энтот дядька ружьем вдарил? — «Чудак, говорю, он же шутейно». — «Пойдем, говорит, папаня, домой…» — «Иди, говорю, с бабуней, а я счас приду…» Он жмется к груди, смотрит. «Папанька, говорит, на что у тебя глаза мокрые?» Ну вот! Опосля я им говорю: убивайте, как промеж себя располагаете. Мне от казацкой шашки смерть принять, вам, говорю, голуби, беспременно на колодезных журавлях резвиться — одна мода!.. И начали они меня очень хладнокровно рубать. Упал. А Фомин из нагана вдарил два раза — грудь мне и ногу прострелил… Хорошо, что не в живот. Рана в животе — это смерть.
В галифе и белой нательной рубахе Ворошилов сидел у окна и орудовал иглой над лежащим у него на коленях кителем.
— Пойми, Семен, — говорил Ворошилов, — личный состав армии почти весь — вчерашние крестьяне и казаки. Заквашены они на станичных да деревенских привычках. А нам теперь нужна регулярная армия, пойми меня, ре-гу-ляр-ная…
Буденный сидел за столом и разбирал бумаги
— Как при царе? С военспецами? — спросил он, подняв голову. — Я не подчинялся и не буду подчиняться царским шкурам, которые засели в штабах и губят армию. Я не верю Реввоенсовету, где окопались царские полковники и генералы. Не первый день я с ними бьюсь и буду биться до последнего. Верю тем, кто на фронте, а не тем, кто Советской власти от страха служит, свою шкуру спасая. Вот проберусь до товарища Ленина, и он всем этим ползучим гадам прикажет поотвертывать головы.
