Владимир Акимов - Семь часов до гибели
Обледенение корабля продолжалось, и было ясно, что справиться с этой бедой невозможно. Но команда боролась с отчаянием приговоренных. И, может быть, только поэтому корабль, похожий на белое привидение, все-таки продвигался вперед.
Упрямо. Сквозь туман, снег, шторм.
— Доктор где?! Док-то-ор! — услышал Шульгин, вскочил, бросился в кубрик.
— Что?! — крикнул он, рванув на себя дверь, — Что?! — С ужасом посмотрел на раненого и больше не мог выговорить ни слова.
Фельдшер успокаивающе покачал головой:
— К рации вас, доктор. Профессор…
— Слушай, Алексей, — сев к рации, услышал Шульгин бодрый, густой голос профессора Романова, — ты что там чудишь? Давай разбираться будем.
— Больной с политравмой, — начал Шульгин, постепенно сосредоточиваясь. — Массивная кровопотеря продолжается, несмотря на капельницу. Не исключаются внутренние повреждения брюшной полости…
— Не исключаются… — Романов хмыкнул. — Мало ли чего не исключается… Дальше.
— Травма грудной клетки… Видимо, перелом ребер… Насколько серьезно, понять пока не могу. Меня больше беспокоит брюшная полость. Не исключается разрыв печени…
— Опять «не исключается»… Слышь, Алексей, ты давай-ка соберись. Ведь скорее какая картина: у больного из-за травмы грудной клетки повреждено легкое. Отсюда и внутреннее кровотечение. Никакая печень здесь ни при чем. Мне фельдшер все доложил о твоих мерах. Все правильно. Все ты отлично сделал. Теперь тебе надо сделать пункцию в плевральную полость. Понял? Больному сразу станет легче. Такой случай у меня был. Сделай, я тебя прошу. Под мою ответственность!
— Да при чем тут ваша ответственность?! — не в силах сдержаться, закричал в микрофон Шульгин. — А если травмирована печень?! Вы поймите, Юрий Иваныч, здесь же ни анестезиолога, ни аппаратуры, ни другого прочего. Тут пол ходуном ходит! Не выдержит он пункцию без настоящего наркоза!
Профессор долго молчал.
— Значит так, доктор Шульгин, — наконец донеслось из микрофона. — Еще раз спрашиваю: вы уверены в травме печени?
— Да… — решился наконец Шульгин. — Но точно может показать лишь операция.
— Спасибо, что объяснили… — Видимо, профессор саркастически усмехнулся. — Итак, если вы уверены в диагнозе, то вам остается лишь поддерживать жизненные силы больного, как вы и делали до сих пор. Это вы, я полагаю, знаете. А вот надолго ли их хватит, это вы тоже знаете?
— Нет.
— А о своей ответственности перед законом, перед совестью?
— Да.
— Ну, тогда ладушки…
— Штурманская. Сообщите расстояние до «Витязя», — приказал Нечаев и, не глядя на Петрищева, спросил: — Ну как? Все идет согласно вашим представлениям о риске?
— Кроме одного, — ответил Петрищев. — Мы ничем не сможем помочь… А вам за самовольное отклонение от курса… за то, что оставили сейнера в открытом морс в сложной ледовой обстановке… Вам за это…
— Вы Лермонтова знаете? — перебил его Нечаев.
— Ну? — удивился Петрищев. — Что за странный вопрос?
— Помните, — усмехнулся Нечаев, — «Провозглашать я стал любви и правды чистые ученья; в меня все ближние мои бросали яростно каменья…»
13.02
— Всю соль с камбуза на палубу! — приказал Гаркуша.
Его помощник не успел привычно повторить приказание, как совсем рядом раздался басовитый гудок еще не видимого в тумане ледокола.
— Сирену! — крикнул Гаркуша и отер лицо перчаткой, будто смахивая снежную воду, а на самом деле стесняясь показать помощнику радостную, мальчишескую улыбку.
Гаркуша не знал, чем ему сможет помочь ледокол, но стало легче от одного сознания, что он теперь не один.
Завыла сирена «Витязя»…
…и смолкла.
«Мурманск» откликнулся сиреной.
Они перекликались, как аукаются ребятишки в лесу.
— Зажечь все сигнальные огни и прожектора! — приказал Гаркуша.
Через мгновение все вокруг осветилось призрачным, неживым светом.
Заснеженный и обледенелый корабль стал походить на гигантскую елочную игрушку, только не на привычную, веселую, а на какую-то странную, жутковатую.
13.10.
— Вот они… — сказал Нечаев, указывая на внезапно появившееся по правому борту светлое пятно.
Пятно то исчезало, то появлялось. То оказывалось на одном уровне с ледоколом и даже выше, то далеко внизу.
Огромные крутые волны, определить настоящую величину которых в тумане было невозможно, то сбрасывали со своих спин ледокол и он стремглав летел в черную пропасть, то вздымали «Витязь» в неотличимое от тумана и снега небо, чтобы затем швырнуть его еще глубже в бездну.
— Ветер? — спросил Нечаев.
— Десять баллов.
Нечаев долго молчал, видимо, оценивая происходящее.
— Ну, и что делать? — наконец спросил он у Петрищева каким-то механическим, без интонаций голосом.
— Нечего делать, — отвечал Петрищев, — да вы, Григорий Кузьмич, и сами знаете. Вертолет к ним не может сесть и эвакуировать врача и раненого? Не может, — он загнул палец на правой руке. — На буксир их брать бессмысленно. У нас тогда будет скорость меньше, чем у «Витязя» сейчас, — он загнул второй палец. — Да и какой трос выдержит при такой волне? — он загнул третий.
Нечаев взял его за руку и этот последний палец разогнул, говоря при этом:
— Этот не считается. При чем тут трос, если вообще буксировать глупо?
— Ну, не считается, — охотно согласился Петрищев. — Хватит и этих, — он посмотрел на загнутые пальцы.
— А где третий-то? — спросил Нечаев как-то особенно, с каким-то тайным смыслом.
— Что? — удивился Петрищев.
— Должен быть третий выход, — Нечаев, оттопырив нижнюю губу, пожевал ус. — Нет такого положения в жизни, из которого не было бы минимум трех выходов. И простое дело — надо выбрать один из них, Анатолий Петрович, и победить.
Нечаев впервые назвал Петрищева по имени и отчеству, и молодой капитан был еще больше озадачен этим обстоятельством, чем самими словами старика.
— Пришвартоваться если бортами… — помолчав, стал размышлять Петрищев. — Но при такой волне и ветре?
— Правая! — уже не обращая внимания на размышления Петрищева, скомандовал Нечаев. — Средний вперед!
— Мы же… — Петрищев задохнулся, то ли от ветра, то ли от неминуемого, что представилось ему. — Мы же… Раздавим их! При такой волне!
— Правая! — Нечаев смотрел теперь только в сторону «Витязя», соизмеряя расстояние с курсами кораблей и возможностью маневра. — Малый вперед! Руль вправо — пятнадцать.
— Они же в два раза с лишним ниже нас. — Петрищев доказывал, молил, приблизив свое лицо к лицу Нечаева, стараясь поймать его взгляд и заставить тем самым вслушаться в свои правильные, справедливые слова. — Мы же разобьем их… Потопим!.. Григорий Кузьмич! Неужели вы станете жертвовать жизнями десятков людей ради одной?!
Нечаев, все еще не глядя на Петрищева, сказал в микрофон ближней связи:
— Передайте на «Витязь»: готовить раненого и врача к эвакуации. — И повернулся к молодому капитану: — Значит, по-вашему, капитан, рисковать многими ради одного? А пятью? Тремя? Одним? Ничем?!
— Да что вы из меня негодяя какого-то делаете! — взорвался Петрищев. — Я ведь только о том, что сейчас это бессмысленно! Сейчас — невозможно! Вы понимаете — сейчас! В такой шторм!
— Я понимаю только одно, — твердо сказал Нечаев. — Закон моряков — один за всех, а все за одного — еще никем не отменен. И в штиль, и в шторм — он одинаков.
В кубрике «Витязя» Шульгин держал замерзшие руки в ведре с ледяной водой. Постанывал сквозь зубы от ноющей боли. Из ведра сильно плескало на пол.
Фельдшер Макснмыч принес кувшин с горячей, и Шульгин, зажмурив глаза, сунул туда руки. Максимыч накапал ему валерианки в кружку.
Раненого осторожно переложили из «люльки» на носилки. Максимыч измерил давление.
— Девяносто на шестьдесят… — упавшим голосом произнес он.
— Глюкозу с корглюконом, — строго сказал Шульгин. — У меня в чемоданчике, в маленьком отделении.
Шульгин вымыл руки с мылом и сам сделал необходимую инъекцию.
— Морфий! — затем приказал он. — Кордиамин!
Туман начал быстро редеть. Но волны, казалось, подчиняясь чьей-то злой воле, стали еще больше, круче. И разбрасывали корабли, мешая им подойти друг к другу.
Первая попытка закончилась неудачей: Гаркуша слишком резко сбросил обороты, создалось несоответствие скоростей и… Нечаев промазал.
Гигантская волна повлекла ледокол вниз, и он рухнул, высоко задрав корму, едва не срубив винтами нос «Витязя».
13.52. Максимыч поднялся на мостик и остановился позади Гаркуши.
Капитан-лейтенант скорее почувствовал, чем увидел его, не обернулся, а лишь напрягся весь, как человек, ожидающий удара.
— Все?! — наконец спросил он каким-то гортанным, резким голосом.
