Александр Осипенко - Конец бабьего лета
— Был у нас один такой, — ворчливо выговорил дед Кирилл. — Напился, лесу накрал — теперь третий год на казенных харчах парится.
— На колхозный двор свези, — резко сказала Мария и встала.
— Ты куда это собралась не поевши? — заботливо, по-хозяйски спросил Иван.
Мария стояла молча, смотрела перед собой.
— Эх, заколотить бы вашу ферму крест-накрест, чтоб и дорожка к ней заросла!
Мария с недоумением и даже страхом посмотрела на Ивана.
— Потому как грязь и отсталость всякая! Комплекс — вот куда надо глаз наметить, Мария. Ты Ивана слушай, он битый-перебитый. А Берестень обратно тебя на ферму сует день и ночь вкалывать!
Мария остолбенела.
— Ничего, я с ним покалякаю. Меня орденами не награждали, я на любую работу согласный, а у тебя — дорожка утрамбованная!
— Ну и устраивайся! — Мария даже растерялась от такой наглости. — А в мои дела соваться поостерегись!
— Ну, ну, я ж хочу как лучше. На один котел робить будем.
— Котел давно разбился! А черепки ты по свету разнес и теперь за ними бегаешь.
— С повинной стою, Маша, прости.
— Поздно, устала я.
— Не могу я отсюда уехать!
— Это твое дело, но от меня уходи, Иван, по-хорошему.
Мария быстро шла к Клавдиному дому. У самой двери остановилась, с секунду постояла, подумала, а затем резко открыла дверь.
Кипящий чугунок заливал огонь в печи. Клавка, застыв, уставилась на Марию. Гриша спокойно взял из рук Клавдии рогач, прислонил к стене.
— Входи, мама.
Мария видела, как волновался внешне спокойный Гриша, как настороженно следила за ними Клавка.
— А мы заявление подали, — шумно сказал Гриша.
— По-людски бы надо, — перевела дыхание Мария. — Со свадьбой, чтоб честь по чести. Хоть и хлопотно — не беда.
— Чего там, в город съездим. — Гриша смотрел на мать счастливыми глазами. — Отца попрошу…
Мария немного помолчала, а затем сказала:
— Обойдемся без него, сынок.
— Зря ты, мама, пусть бы жил. Я к тому, что н деда жалко, и отцу деваться некуда.
— А меня… не жалко? — спросила Мария и заплакала.
Клавка и Гриша бросились к ней.
— Да мы тебя, мама, вовек не оставим, — говорила Клавка и тоже плакала.
Гриша успокаивал их, как мог.
Артемка сидел на табурете, опрокинутом на бок, растягивал меха гармони. Дети плясали. Артемка играл вдохновенно и на ребячьи забавы смотрел с восхищением.
Иван вошел в хату, остановился у порога.
— Погуляйте, детки, пока мы с дядей за жизнь нашу прекрасную поговорим, — откладывая в сторону гармонь, сказал Артемка.
Дети побежали из хаты. Старший прихватил гармонь. Музыка, детские голоса доносились со двора.
— Ты с ними к самодеятельности готовишься, что ли? — пошутил Иван.
— У меня, мил друг, каждый день самодеятельность… С той поры, как Алена перестала на ферме работать, спасу от ее разговоров нет. Раньше я как-то и не подозревал, что бабы говорят много. Ой, говорят! Радио и то отдых имеет, но, кажется, приходит конец ее разговорам. Мария опять ее на ферму берет.
— А я к тебе по делу, — сказал Иван.
Артемка хмыкнул, понимающе подмигнул Ивану:
— Лошаденка не иначе как опять требуется?
— Ситуация у меня… хреновая…
— Ну-у, с бабой, что ли?
— Угадал. Выперла.
— Ерунда, — возразил Артемка. — Обычно фордыбачит и цену гнет.
— Да нет, вроде отставка полная.
— А ты не спеши. Меня сто раз в году Алена гонит, а я все, как видишь, на своем месте.
— А жить где?
— У меня, к примеру.
— Спасибо, брат! — От полноты чувств Иван обнял Артемку.
В хату ввалилась Алена с детьми.
— А-а-а, детей выпроводил, а сам пьяницу подобрал!
— Извиняй, Тарасовна, — заговорил Иван. — Заглянул вот…
К общему удивлению, Алена не рассердилась и даже подсела к столу.
— А я не признала тебя, Кириллыч, богатый будешь. Хорошо, что вернулся, трудно Марии.
— На квартиру Кириллыч просится, — сразу вставился Артемка.
Иван кивнул. Лицо Алены начало каменеть.
— Временно… до полного мира и согласия с Марией, — поспешно выкрутился Иван.
Алена поджала губы.
— Нет, Кириллыч, не по-соседски это. Так что извиняй, ищи в другом месте.
Берестень встречал Ивана у себя в кабинете, широко улыбаясь.
— А ты раздобрел, — ответил Иван на рукопожатие Берестеня.
— Так мне же премия за привесы положена, — шутливо приветствовал Берестень Ивана.
Сели за стол.
— Вернулся вот…
— Слыхал.
— Следственно, работа требуется.
— Подыщем. Тебе какую?
— Предлагай, выберу по вкусу, — панибратски сказал Иван.
— В колхоз сначала оформиться надо, — напомнил Берестень.
— Гони бумагу, заявления не забыл как пишутся.
Берестень внимательно смотрел на Ивана, что-то припоминая:
— А… с Марией у тебя как? — спросил неожиданно.
— Это мое личное, разберусь.
— Личное-то оно личное, да не совсем. В колхоз принимает правление, а Мария — член правления и ежели она будет несогласная…
Иван чувствовал, как почва уходит из-под ног.
— Что же мне, рабу божьему, делать?
— Об этом у себя спроси. Не надо было из колхоза бегать. Я тебе когда-то советовал.
— Что было, то прошло.
— На городских баб потянуло.
— Ты бы хоть помолчал. Сам меня на эту распрекрасную дорожку толкнул.
— Я?! Ну и нахал ты, брат…
Берестень даже засмеялся.
— Напрасно обнахаливаешь, — вскипел Иван. — Забыл, кем я у тебя по штатному расписанию проходил? Доставалой! А за красивые глаза дефицит не достанешь… Ресторан, кафе или просто забегаловка…
— Да ты красиво жил, я и не знал.
— Смеешься теперь. Домов понастроил, индустриализацию развел, слияние с городом…
— Уж не на твои ли ресторанные дела все это? — расхохотался Берестень.
— Да, Иван знает почем фунт лиха! Нахлебался за свою жизнь, набегался…
— Врешь! — крикнул Берестень. — Все ты врешь!! Ты от трудной жизни нашей бегал. На легкий хлеб. От жены, от детей бегал. К чистеньким, которые духами пахнут, а не хлевом. Человека в себе замарал, а теперь виновных ищешь?! Да ты мне сейчас без всякой надобности, потому что — дезертир, и нет у меня к тебе сочувствия.
Иван тяжело поднялся:
— Поговорили… Эх, Петро… может, ты и прав, но уехать я все равно не могу.
Иван толкнул калитку. Вошел во двор. Во дворе стояло несколько бочек. На одну из них Груша набивала обруч.
— Бог в помощь, — бросил Иван, оглядевшись.
— Теперь не только мужики, по и бог забыл бондарское дело, — ответила Груша, ничуть не удивившись появлению Ивана.
У дома, на лавке, лежали с десяток беленьких свежеотструганных ложек. Сушились на солнце.
— Ложки… Все сама стругаешь? Ни к чему теперь вроде, в магазине купить можно.
— Это верно, магазинными сподручнее щи хлебать, — Груша тепло засмеялась, — Я их ребятишкам раздаю. Они и рады. Люблю дерево в руках подержать. Из леса много чего сделать можно. Красота-то какая…
— Добрая ты…
Груша усмехнулась:
— Может, потому и добрая, что одна живу, злиться не на кого. А ты что ж, в гости зашел или дело какое?
— Дело мое особенное, в общем, бери меня, Куприяновна, со всеми потрохами…
— А как же… Мария?
— По собственному се совету и следую. На свое усмотрение отправлен.
— Это хорошо, — задумчиво сказала Груша, — что Мария тебя отправила на свое усмотрение. Дорогая цена этому. Жизнь ее вся — вот какая цена. Заслужила она, чтоб ты, какой ни есть, пришел и в ножки ей поклонился, а она тебя отправила — на свое усмотрение. Посмотрел, мол, и хватит… И ты хочешь, чтоб я ее перед детьми опозорила?! По самым корням ударила?! Сердце ей надорвала?! Я хоть баба и непутевая, бабьим счастьем обделенная, но корни мои тоже в этой земле, а ты свои обрубил давно. Сухими ветками машешь и сам себя и других калечишь. Все живое от них, от корней…
А живое к живому тянется и потому нас с Марией, видно уж, только смерть по разным светелкам разведет, разлучит. — Груша поднялась. — А усмотрение твое, Иван, должно быть, правильное.
И пошла в хату.
Бабы убирали ферму и взволнованно обсуждали последние события.
— Чтоб мне здоровья не видать, если хоть одно слово неправды скажу, — митниговала Алена Липская. — Своими глазами видела: Груша стоит руки в боки, а Иван дрова колет, уговаривает се — не утруждай, мол, себя, Аграфена Куприяновна, я сам и наколю и в хату занесу.
— Не бреши, — осадила ее Клава, которая только что вошла на ферму. — Чего это он пошел к Груше дрова колоть? Сама наколет?
— А потому, — отпарировала Алена, — что Мария его выперла, а Грушка — приняла. Он и ко мне приходил — до полного примирения с Марией, говорит, прими. А полного, говорю, примирения в своей хате дожидаются. А сейчас его Груша грибками, солониной обхаживает да песни распевает про свою жизнь разнесчастную.
