Юрий Ильенко - Легенда о княгине Ольге
Арефа умолк. Потом заговорил. Уже не читал по писаному, а обращался к князю от себя:
— Еще тут описано одно страшное деяние княгини. Как она, взяв дань с города Искоростеня голубями и воробьями с каждого двора, привязала каждой птице к ноге горящий трут и пустила на город. Как птицы вернулись под свои стрехи и сожгли город дотла… за то, что жители Искоростеня убили Игоря. И нельзя было погасить, ибо горело все сразу: голубятни, клети, сараи, сеновалы, дома и бани.
У князя кровь отлила от лица.
— Много неправды сотворила твоя рука, монах… Но зачем? Что тебе княгиня худого сделала? Ответь! Ибо все — неправда. И я тому свидетель.
Арефа заговорил таким тоном, как говорят с малым, неразумным дитем:
— Ты свидетель тому, что видели твои невидящие глаза. Душа язычника незряча. Умрешь ты — слепой свидетель, умру я — грешный чернец, останется людям написанное. То, что внушено мне свыше — истина… Истина темной, злобной язычницы, на которую снизошла благодать божья и отвратила ее от греха. И крестил ее цесарь Константин с патриархом в Греческой земле. Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословляют тебя русские потомки в грядущих поколениях твоих внуков.»
— Вот как ты повернул, монах… — потрясенно проговорил князь. — Стало быть, чтобы доказать силу твоего бога, ты сделал из моей матери страшную грешницу! Да-а-а… понимаю. Что толку из доброй язычницы стать доброй христианкой… А вот из погрязшей в крови язычницы сделать святую — тоже нужен сильный бог. Пожалуй, и Перуну, и Стрибогу, и Дажбогу, и Яриле, и всем им такое не под силу… — Князь встал. — Только ты ошибся, чернец. Не останется после тебя ни одной буквы. Сожгу я ее сейчас. По праву сына и князя. Эй! Кто там за дверью!
Вошли люди на зов князя.
— Разведите перед крыльцом костер. Живо!
Горела рукописная книга в жарком костре. Летели к звездам искры.
Уходил со двора чернец Арефа, и юный Владимир смотрел ему задумчиво вслед.
Святослав приказал во мрак ночи, туда, где шевелились чьи-то неясные тени:
— До света седлать коней. Малая дружина, Владимир, Свенельд! Побежим в Новгород. Князя ставить.
— Добро, князь. — с готовностью откликнулся голос Свенельда.
Перечеркнув небо, упала звезда.
Веселый молодой голос пропел мечтательно:
— Говорят, над чьим домом упадет звезда — там девка невинность потеряла.
— Ха-ха-ха…
— Оттого и повелось: под счастливой звездой родился.
Рассыпав холодную сверкающую пыль, целый рой падучих звезд ринулся с неба…
Дружный взрыв мужского хохота прокатился из конца в конец княжьего двора.
Вошел в свет костра старый Свенельд, хмуро глядел на догорающую книгу, заговорил:
— Напишут и про тебя, князь… Так напишут: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и легко ходил в походах, аки пардус, и много воевал… В походах же не водил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел. Не имел ои и шатра, по спал, постилая потник с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И послал в иные земли со словами: «Хочу на вы идти…»
— Уж не собрался ли ты в монахи, Свенельд, на старости лет? — отшутился князь.
Снова все дружно рассмеялись.
Свенельд возложил тяжелую руку на плечо Владимира:
— Под счастливой звездой ты родился, князь.
И медленно повел грозными очами по темным углам княжьего подворья. И было это как приказ дружине и клятва на верность юному князю, как приказ — забыть навеки, что был он сыном рабыни, ключницы.
В конюшне, в стойле Облака, решил заночевать и Владимир. Не спал, да и не давали спать конюшонки — вели на сеновале разговор, пугали небылицами один другого. А может, и не небылицами… Говорили со знанием дела, горячим шепотом — так страшней:
— Нет, ты не знаешь… Древо-туча, это такое дерево, в котором свил гнездо дождь.
— Сам ты туча! Это когда было: дерево-туча… это все неправда!.. А вот нашли дорожные люди младенца в поле. Кладут его в повозку, а кони ка-а-ак захрапят! Не везут! Тогда несут найденыша в руках… То-о-олько подходят к деревне, а оно ка-а-ак захохочет, ка-а-ак вырвется из рук! И исчез! С глаз долой! Значит — упырь!
— Сам ты упырь! Это же кикимора была! Кикимора, а не упырь!
— Много ты понимаешь в кикиморах! Упырь ночью заявился к моей бабке, Миросе. Упырь бабку спрашивает: а ка-а-ак сорочки делают?.. У меня бабка знает, ежели сразу скажешь — он из тебя кровь высосет. Надо разговор вести до петухов. Вот она и начинает…
Долго еще шептались на сене мальчишки, пугая друг друга. Потом смолкли, засопели.
Но не спал Владимир в ту осеннюю, с перезрелыми звездами, ночь. Кормил овсом с ладони своего ненаглядного Облака. Тихо скрипнула дверь конюфии, чья-то тень проскользнула в светлый проем, приблизилась к Владимиру. Ои узнал немого конюха. Немой что-то возбужденно мычал, прикладывал палец к губам. Тревогой и страхом повеяло от него. Потом он скоро и бесшумно обмотал копыта Облака мягкими тряпками, заседлал, набросил уздечку и вывел коня во двор.
Звездный омут вершил вращенье над миром.
Владимир вспрыгнул в седло.
Немой торопливым шагом задворками повел коня в поводу с княжеского подворья. Тайно, по-воровски, прошли они через размытый водой провал в киевском земляном валу.
В ближнем овраге маячила тень всадника.
Немой опустил повод, поцеловал в колено юного князя и коня в атласные губы, пропал в ближних зарослях, будто его и не было.
Владимир медленно приближался к верховому.
— Узнал?
— Мама…
Конн сошлись вплотную, похрапывали, приветствуя друг друга.
Малуша перехватила повод из рук сына:
— Я боюсь за тебя, сынок. Они убьют тебя… Бежим…
— Но, мама, кто убьет?.. Зачем?
— Бежим! В Любеч, там у меня верный человек. Исчезнем… сгинем… Бойся княжеских ласк. Не забывай: ты не ровня нм, ты сын рабыни. Они не простят, твои братья… Бежим!
Лунный свет ослепительным водопадом перелился через край небесного облака. Облак земной заржал. И это было как сигнал паники.
Кони понесли.
Нет, неспроста любят ключниц князья! Есть ли еще на русской земле такая краса? Эх, Малуша, Малуша! Не играла бы ты с князем, не ласкала бы его русые кудри, не целовала бы его смелые глаза, — не пришлось бы тебе этой воровской ночью гнать коней из неизвестности о неизвестность, спасать свое чадо.
Кони умерили бег, пошли крупной рысью.
— Сынок, — первой нарушила молчание Малуша, — Облака придется убить.
Владимир взвизгнул:
— Никогда! Зачем?!
— Они найдут тебя по коню. На всем белом свете места не найдешь, чтоб такого коня упрятать. А прогонишь его, он вернется к тебе и приведет за собой убийц. Сейчас он твой враг.
— Тогда убей меня вместе с ним! — Владимир остановил бег. — Так вот почему немой поцеловал Облака!.. Гад! Он прощался с ним! Он все знал! Предатель!
— Он не предатель. Только он и любит тебя… Да я.
— Не нужна мне такая любовь! Я умру вместе с конем! — мальчишка срывался на истерику. — Я умру! Но перед смертью я хочу от тебя узнать правду о бабке.
— О княгине? — Малуша растерянно смотрела на сына. — Зачем тебе знать правду о княгине?
— Она моя бабка. И я не могу умереть, ненавидя ее.
— Ненавидя? Кто оговорил ее?
— Рассказывай!
— Хорошо, успокойся, я расскажу… От меня у нее не было тайн… Бежим!
Пет. Я не сдвинусь с места, пока не узнаю правды.
Малуша спешилась.
— Слезай с коня, пусть кони передохнут, путь неблизкий.
Она говорила ласково, как только и может говорить любящая мать, она успокаивала сына своим голосом, своим серьезным доверием к его требованию, своим уважением к его юному мужскому достоинству.
Владимир не торопился сойти с коня.
Мать молчаливо выждала и согласилась и на это:
— Хорошо, будь в седле. Слушай… Это было давно. Ни тебя, ни меня еще не было на свете… Была ночь, купальская ночь..
Мать взяла поводья своего коня и Облака и медленно двинулась в ночь, так медленно, чтобы не спугнуть ожидания сына. И речь ее была похожа на колыбельную песню.
— Ты знаешь — горят костры в эту ночь по всем землям славянским: жгут славяне костры над Ильмень-озером, жгут кривичи по-над Двиною и Волгою-отроковицей, над Припятью дреговичи жгут, по берегам Сожи — радимичи, вятичи по Оке, над Десною и Сеймом — северяне, бужане по Бугу-реке, по Днестру и по Пруту до самого моря — тиверцы и уличи, белохорваты под самыми горами Карпатскими и поляне под Киевом над могучим, бездонным Днепром. И над малой рекою, на прозванью Великая, что протекает по земле псковской, пылала жаром тогда купальская ночь… И над этой рекою в ту ночь Ольга, юная Ольга, была со своим возлюбленным, которого звали Рус.
