Одельша Агишев - Юность гения
— Садитесь и расскажите все по порядку, — жестом пригласил он ремесленника. — Итак, вы развелись с женой.
— Да! Именно так, баранья моя башка! — снова застонал ремесленник, стуча себя кулаком по затылку. — Это была пустая, ничтожная ссора, но до этого я напился бузы на свадьбе чеканщика Мустафы и поэтому совсем не соображал, что делаю. Когда она отказалась просить у меня прощения, я вызвал муллу, свидетелей, трижды проклял ее и с позором прогнал в дом ее родителей. Утром, чуть свет, я кинулся туда, но было уже поздно! Они приняли развод. Что мне делать, факих, что делать?! Они уже сговариваются с одним вдовцом-лудильщиком, хотят отдать ему мою Халиму, боже! Мою богиню, мою жизнь, мою…
Хусейн властно поднял руку. Ремесленник смолк.
— Какую клятву вы произнесли при разводе?
— Клятву? — переспросил ремесленник. — Ту, что подсказал мне наш мулла…
— Повторите ее.
— Значит, так… — вспоминал злосчастный муж. — «Трижды проклинаю тебя, женщина, и клянусь при свидетелях, что не хочу тебя видеть в своем доме ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой, ни в ясную погоду, ни в пасмурную, ни в дождь, ни в снег, ни в засуху, ни в мороз. Аминь.»
— И все?
— Все.
— Ваше дело просто, — пожал плечами Хусейн. — Действуйте методом исключения. Дождитесь, например, первого затмения и требуйте жену обратно.
— Затмения? — хлопал глазами ремесленник. — Какого затмения?
— Любого. Хоть лунного, хоть солнечного, не имеет значения.
Ремесленник, побледнев, беспомощно оглянулся на напряженно слушающих разговор посетителей.
— Факих… простите меня, — пробормотал ремесленник. — Я простой человек, темный. При чем тут затмение?
— А при том, что это не ночь и не день, не дождь и не туман, не утро и не вечер. Затмение — это затмение, и в вашей клятве оно не упомянуто. Дождитесь первого затмения и требуйте жену обратно о свой дом. Ни один мулла не сможет запретить вам это.
— Да, — растерянно проговорил ремесленник. — Но когда оно будет, это затмение?
Хусейн пожал плечами и оглянулся на братишку:
— Махмуд, на прошлой неделе ты, кажется, высчитывал эпициклы луны и солнца?
— Высчитывал, — скучно ответил Махмуд.
— Ну и что там получается?
— Дырка в тетради получается. Без тебя ничего не выходит.
— Э, балбес, — усмехнулся Хусейн. — Ну хотя бы примерно?
— Солнечное — не скоро, — неторопливо вспоминал Махмуд. — Года через два…
— О-о! — схватился за голову ремесленник.
— А лунное? Ну-ка, дай тетрадь.
Хусейн взял у Махмуда тетрадку, раскрыл, зачиркал каламом.
— Так. Тут у тебя почти все правильно. Так. Ну вот, — он поднял голову. — Получается, частичное во вторую или третью ночь после великой уразы. Значит, в будущем месяце.
— В будущем месяце?! — ремесленник был уже на коленях и целовал край халата Хусейна. — Я успею ее вернуть, о аллах!
Хусейн снова отшатнулся. Толпа шумела. Ремесленник плакал.
— Нет, все-таки он ненормальный, — покачал головой Махмуд.
— Я успею! Я успею! — напевал ремесленник, вприпрыжку выходя со двора. — Дивитесь, мусульмане, он возвращает мне жену с помощью лунного затмения!
Быстроглазый, тихо улыбающийся человек придвинулся к Хусейну:
— Помоги мне, как ты помог этому влюбленному безумцу, и, может быть, когда-то я отвечу тебе тем же.
— Извольте, — кивнул Хусейн. — В чем ваше дело?
Быстроглазый вздохнул с улыбкой:
— Надо возвращать долг, а не хочется.
— Почему?
— Очень уж обидно, — доверительно объяснял быстроглазый. — Сели мы играть в кости, и вначале мне все время везло. Как кину — ду-шеш, как кину — ду-шеш. И вдруг…
— Остановитесь, — перебил Хусейн. — Я ничем не смогу вам помочь.
— Почему?
— Давать советы по таким делам мне не разрешает мое звание, мой учитель Натили.
— И наш папа, — вставил Махмуд.
— И наш папа, — повторил Хусейн.
Помолчали.
— Ну что же, — все так же вскользь улыбнулся быстроглазый. — Ты не помог мне и, может быть, когда-то я отвечу тебе тем же.
Он отошел и словно его и не было.
— Простите, факих, умоляю, простите! — послышался знакомый голос, и перед айва-ном вновь возник ремесленник. — А вы не могли ошибиться в расчетах, нет?!
— Да что вы! — снисходительно усмехнулся Махмуд. — Это Хусейн ибн-Сино! Он никогда не ошибается.
— Да продлит аллах его дни и годы! Да будет свет над его головой! И сила во всех органах! — восторженно вопил ремесленник.
Хусейна обступили со всех сторон остальные просители, но он вдруг сам обратился к одинокой фигурке, скромно стоявшей в самом дальнем углу и неотрывно, тихо, застенчиво следившей за ним.
— Подойдите, сестрица. Не стесняйтесь.
Все притихли. Она медленно, осторожно приблизилась к Хусейну.
Это была девушка, вернее, совсем еще девочка лет тринадцати — невысокая, тоненькая и очень тихая. Узкий серебряный браслет, длинное платье, платочек на голове, отрешенные глаза.
— С чем вы пришли ко мне, сестра?
— С сомнениями, — не сразу ответила она.
— В чем они?
— Говорят, я совершила великий грех.
— Какой?
— Я… сочиняла газели.
— Правда? — просиял Хусейн. — В каком стиле?
— В стиле устода ал-Джафара…
— Рудаки, — улыбнулся Хусейн.
— Рудаки.
— Прочтите хоть одну.
— Но это грех.
Хусейн перестал улыбаться.
— Кто так сказал? — спросил он.
— Наш мулла, мой отец и братья.
— Вы поверили им?
— Я… не знаю, — не сразу ответила она. — Они говорили со мной три дня… И после этого все оборвалось. Строчек больше нет… Ни одной, — помолчав, она продолжала: — Жизнь стала такой пустой, как бессонница. Я услышала о вас и пришла. Вы что-нибудь скажете мне?
— Да, — кивнул он, глядя ей в глаза. — Я хочу дать вам совет.
— Какой?
— Оставьте газели.
— Оставить газели?! — отшатнулась она, как от удара.
— Да. Оставьте, — он чуть наклонился к ней. — Попробуйте рубаи в два бейта. Помните? — Он прочитал негромко, нараспев:
Подобен этот мир бегущему ручью.
Как птица, радуйся живому бытию.
Подобен облаку и ветру мир неверный.
Так будь что будет!
Пой, как птица, песнь свою!
Попробуйте. У вас обязательно получится. — Он улыбнулся.
Она долго молчала, глядя в его глаза, потом вдруг наклонилась и поцеловала ему руку.
— Ну вот еще, — он даже скривился от неловкости.
Она уже уходила, ускоряя шаги, легко, улыбаясь тихонько, словно, прислушиваясь к чему-то внутри себя, может быть, к вернувшимся строчкам.
— Разойдитесь! Дайте пройти! — забегали, расталкивая просителей, слуги в полосатых халатах. — Прибыл ал-Вахаб из Биикета! Знаменитый философ! Схоласт! Метафизик! Ал-Вахаб, наследник Аристотеля!
Воцарилась тишина. Слуги благоговейно выстроились в два ряда. Полный любопытства и недоумения Хусейн поднялся со своего места. Даже Махмуд перестал ковырять в носу.
— Да склонятся головы! Идет светильник разума, гроза мудрецов, опора наук ал-Вахаб ибн-Кучкар из Бинкета!
После этого возгласа, произнесенного старшим из слуг, во дворике величественно возник странный человек. Он был высок, тощ, носат и мрачен. На нем был ярко-желтый халат, непомерно высокая чалма. Человек оглядел всех и мрачно спросил:
— Кто из вас факих ал-Хусейн, о вы, двуногие?
— Это я, — несколько оробев, отозвался Хусейн.
— Ты шутишь, ребенок?
— Да нет, это правда он! — испуганно поклялся Махмуд. — Вот его тайласан, а вот грамота верховного кадия!
— Пусть будет так. Говорят, — он повернулся к Хусейну, — что кроме адата, шариата, богословия, ты изрядно разумеешь в геометрии и этике?
— Говорят, почтенный ал-Вахаб, — несмело отозвался Хусейн.
— Еще говорят, что ты и в философию заглядывал не раз?
— Говорят, уважаемый ибн-Кучкар.
— И даже метафизики коснулся?
— Коснулся, таксыр.
— Тогда ты, конечно, слышал обо мне?
Хусейн растерялся:
— Да знаете… нет. Не приходилось.
Ответ этот навел на Вахаба глубокую скорбь. Он утомленно прикрыл глаза рукой.
— Ну вот, — проговорил он с горечью. — Едешь за тысячи фарсахов, чтобы поговорить с ученым человеком, а встречаешь обыкновенного мальчишку, едва научившегося читать.
Хусейна это замечание подавило.
— Конечно, я мало что знаю, — пробормотал он. — Я больше изучал древних: Анаксимена, Эмпедокла, Ксенофана, Галена, Пифагора…
— К чему ты называешь эти имена? — Ал-Вахаб отнял руку от лица и с сожалением посмотрел на Хусейна. — Я давно превзошел их всех. — Он сказал это привычно, с усталым вздохом. — На всем свете лишь Аристотель мог сравниться со мной своим природным умом и ученостью. Но его нет, и я остался один…
