Вадим Трунин - Портрет моего отца
Еще издали Коля увидел за стеклом красных «Жигулей» круглое лицо и подумал почему-то: только не он. Но именно он вышел им навстречу из машины.
«Хороший человек» оказался невысоким полным лысеющим мужчиной, лет сорока пяти — пятидесяти. Взгляд его маленьких умных глаз был немного напряженным, но он дружески протянул руку и сказал спокойно:
— Здравствуйте, Коля. Меня зовут Леонид Максимович. Мама, наверное, забыла вам об этом сказать. — И только, быстрый взгляд в сторону матери выдал его напряженность.
— Здравствуйте, — Коля пожал мягкую пухлую руку.
— Давайте ваш чемодан, — Леонид Максимович взял Колин чемодан, обошел машину и открыл багажник.
Мама успела заискивающе взглянуть на сына и спросить:
— Ну как?
Коля неопределенно пожал плечами.
Леонид Максимович захлопнул багажник, зашел с той стороны, куда садятся пассажиры, открыл дверцы и пригласил:
— Садитесь.
Подождал, пока мама и Коля уселись, закрыл за ними дверцы.
Мама обернулась к сыну: вот видишь.
Поехали по улицам города. Движение было интенсивным. Леонид Максимович вел машину со спокойной уверенностью профессионала. Когда выехали на прямую, он наклонился, нажал какую-то кнопку, и за спиной Коли прямо ему в ухо запела «АББА». Коля обернулся, увидел магнитофонные колонки. Повернувшись, встретился взглядом с Леонидом Максимовичем в зеркальце заднего вида.
— Сделай потише, пожалуйста, — сказала мама.
Леонид Максимович послушно убрал звук. Мама обернулась:
— Господи, даже не верится. Если бы ты знал, как я соскучилась, как я рада видеть тебя!
Коля улыбнулся в ответ.
Въехали на длинный высокий мост, под которым стремительно мчалась вода большой и сильной реки.
— Вы никогда не бывали раньше в нашем городе? — спросил Леонид Максимович.
— Нет.
— Он вам понравится. С тех пор, как поставили плотину в Дивногорске, Енисей у нас не замерзает даже в самые лютые морозы.
Остановились у нового многоэтажного кирпичного дома на тихой улице.
— Ну вот, приехали, — сказала мама.
Леонид Максимович перегнулся и открыл ей дверцу.
— Вы идите, а я поставлю машину и принесу чемодан, — сказал он.
— Хорошо, Ледик, а ключи?
— У тебя же свои.
— Ах, да.
Когда они поднимались в лифте, мама сказала:
— Он работает на строительстве. Очень много работает.
Обитая искусственной кожей дверь была заперта на три замка, и маме пришлось повозиться с ними, пока открыла.
— Надо ему сказать, чтобы сменили нижний замок. Все время заедает. Проходи. Раздевайся. Ты прости, но только сапоги надо снять. Эти проклятые ковры так трудно чистить.
Коля снял шинель и повесил на вешалку с зеркалом. Мама еще раньше сняла и убрала в стенной шкаф свою шубку, быстро переобулась в тапочки с белым мехом. Коля сел на пуф, обтянутый той же искусственной кожей, стянул сапоги, размотал портянки и торопливо засунул их в голенище поглубже. Остался в носках. Пока снимал сапоги, успел рассмотреть длинный и стерильно чистый коридор со стенными шкафами, дверцы которых были тоже обтянуты кожей, эстампы на противоположной стене между дверьми. Дверей было много, но Коля разобрался, что комнат, по-видимому, было две.
— Я тебе сейчас Ледика старые тапочки дам, — сказала мама и поставила перед ним вельветовые тапки со смятыми задниками. Коля вздохнул и сунул в них ноги.
— Проходи сюда, — сказала мама, открывая одну из дверей.
В просторной комнате па полу лежал толстый ковер. Мягкий свет сквозь золотистые шторы освещал полировку мебели. За стеклом серванта был виден искрящийся водопад хрусталя. В шкафу напротив — строгие ряды подписных изданий. Плюшевый диван и кресло уютно окружали журнальный столик, на котором сверкала идеально чистая пепельница. В углу стоял большой телевизор, а рядом с ним — длинная тумба заграничного радиокомбайна.
— Вот так мы живем, — сказала с неопределенной интонацией мама и добавила, перехватив взгляд сына: — Ледик обожает музыку.
— Я это уже усек.
— Он тебе не понравился? — встревоженно спросила мама.
— Я этого не сказал. Да что он, девушка, что ли, чтобы мне нравиться?
— Да, конечно. — Мама села в кресло и посмотрела на сына. — А ты стал мужчиной. Садись, что стоишь?
Коля сел в кресло напротив. Спросил:
— Тебе хорошо с ним?
— Понимаешь, мне с ним спокойно. В общем, хорошо, да, потому что спокойно. Это очень важно для женщины. — Помолчала и добавила: — Он мне не изменяет. Я тоже. Я его уважаю… В молодости я наделала много глупостей… — Она осеклась.
Из коридора донесся звук отпираемых замков. Мама вскочила.
— Ох, я забыла совсем! — и выбежала из комнаты.
Коля остался один. Сидел и слушал, как кряхтел, раздеваясь, и о чем-то тихо переговаривался с матерью Леонид Максимович. Наконец он вошел. В тапочках. Сел в кресло, из которого только что встала мама, вздохнул:
— Устаю, как собака.
Мама внесла вазу с гвоздиками, поставила на столик.
— Сейчас будем обедать. — Она собралась было уйти, но Леонид Максимович задержал ее за руку.
— Подожди. Посиди с нами немного.
Давайте сначала обсудим наши дела, чтобы потом уже не возвращаться к ним и отдыхать спокойно.
Мама присела на подлокотник его кресла.
— Мама мне много рассказывала о вас, Коля. Я знаю, что вы хорошо работали на БАМе, это вам большой плюс. Специальность у вас дефицитная пока. С этим все в порядке. Работу я вам уже подыскал. На стройке. Если не лодырничать, у меня можно зарабатывать до трехсот в месяц и более. Жить будете у нас. Но это недолго, я думаю. Мы строителей обеспечиваем квартирами в первую очередь. Так что, пока обживетесь, присмотрите себе невесту, что ж — дело молодое, куда от этого денешься? А там и квартира поспеет. Вот такая программа. Есть возражения?
— Нет, — сказала мама и посмотрела на сына.
— В принципе нет, — сказал Коля.
— Ну вот и отлично. Правда, есть одна небольшая загвоздка. К сожалению, я не могу вас к себе прописать. Мы с вашей мамой не зарегистрированы. На это есть свои причины. Только не думайте что-нибудь такое, вроде законной жены и плачущих детишек. Я ни с кем и ничем не связан, кроме вашей мамы, я ее люблю, но… Пока дела обстоят так, как есть. Мама прописана в общежитии. Но ничего, это я как-нибудь улажу. Ну, а теперь будем обедать.
Обедали в кухне. Молча.
Потом вернулись в большую комнату и молча слушали музыку с заграничного магнитофона.
За окнами было уже темно. Леонид Максимович выключил магнитофон и зевнул.
Коля еще раньше приглядел гитару за шкафом в углу у окна. Достал ее.
— Мама, спой.
— Что ты, Коленька. Я не пою. Леонид Максимович любит хорошую музыку. Он говорит, что я пою по-деревенски. — Она почему-то рассмеялась.
Коля стиснул зубы, но промолчал и убрал гитару на место.
Леонид Максимович встал:
— Завтра рано вставать. Извините. Спокойной ночи. — И вышел.
Мама посмотрела на сына, прикусила губу и отошла к окну.
Коле постелили на диване. До рассвета он лежал с открытыми глазами, потом встал, нашел штаны и гимнастерку, вынул из кармана блокнот и ручку, вырвал листок. «Мама», — написал он. — «Мамочка! Не сердись. Я рад, что тебе здесь хорошо и спокойно. А я уеду. Я тебе напишу. Целую тебя. Коля». — Подумал и приписал: «Привет Леониду Максимовичу».
Леонид Максимович вышел в коридор, когда Коля пытался открыть замки. Он стоял в халате, прикрыв за собой дверь в спальню. Помолчал, потом тихо сказал:
— Что ж, так наверное лучше. — Отпер двери и вышел следом за Колей на площадку. — Вы за маму не волнуйтесь, Коля. Я сделал все, чтобы с ней ничего не случилось.
Коля кивнул и сказал:
— До свидания.
— Прощайте, Коля.
Потом опять была дорога через бесконечные леса и горы.
На кладбище он с трудом нашел могилу бабушки. Надпись на покосившемся кресте почти совсем смыли дожди.
Коля вырубил новый крест, большой и крепкий. Холмик окопал, обложил свежим дерном. К кресту привинтил железную пластинку. На ней автогеном было написано: «Бурлакова Анна Митрофановна. 1906–1976. Господи, она в тебя верила, прими с миром».
Сыпал нудный осенний дождик. Коля постоял у могилы и пошел.
Поминали бабушку дома вдвоем с отцом Леши Горбатова. На столе стояла почти допитая бутылка казенной водки, картошка, сало и соленые огурцы.
Лешкин отец загасил в тарелку окурок, взял бутылку, налил в Колин стакан и себе остатки.
Коля покачал головой:
— Я не буду.
— Ну что ты. Нельзя же так. Пригуби хотя бы. А то я и так один всю бутылку. Ну, еще раз: пусть земля будет пухом бабушке твоей. — Он выпил, утерся тыльной стороной ладони. — Эх, никого уж из них почти не осталось. А какие людищи были, Николай. Какое на своем горбу выволокли! Ведь рассказать какому-нибудь американцу, не поверит. Скажет, такого не может быть, такого человек не осилит. А они нам еще угрожают. Тьфу!
