Антология - Поэзия Африки

Любопытно, почему это голубей в Оппенгеймеровском парке
не отдают под суд за незаконное пребывание
на частной земельной собственности и за непристойное поведение в общественных местах.
Каждый день я вижу, как эти наглые птицы садятся
На скамейки «Только для белых», бросая вызов любой власти.

Неужели им неведом Акт о расовых привилегиях?
Белый полицейский в полном обмундировании,
с пистолетом в кобуре, проходит мимо
и даже не погрозит пальцем нарушителям,
которые дерзко попирают закон.
Они не только садятся на священные скамейки,
но еще обгаживают их птичьим дерьмом.

Ох! Благостные Правила! Только взгляните на этих двоих на гребне
прыгающей импалы, они занимаются любовью прямо
на виду у барынь, бродяг, хихикающих конторщиц.
Куда же идет наш мир?
Где священный Закон против безнравственности? Sie’s![415]

Бум! Бум! Бум! —
рокочет контрабас, верещит труба.
шипят тарелки, стонет саксофон, бренчит пианино.

И тут я лечу
через небо, словно камень из пращи Давида
и ударом вшибаю «Гигантов»
прямо в лицо радуге.

Выше и выше
на джазовом диком коне
мы скакали галопом по сети

блюзовых нот,
возглашая призыв:
Люди, Братья, Гиганты!

Газон — зеленый ковер
с узором из гладиолусов,
красных, как пламя в горне.
Скамья освященная парковая
держит гуляющего, и слушает он
песнопение фонтана,
окропляющего святой водой
прихожан-голубей.

«По газонам не ходить,
вход собакам без поводков воспрещен».

И тут-то барыня прогуливает пекинскую болонку,
мытую, пудреную, надушенную.
Пес нюхает дощечку с надписью «не ходить»
носом, холодным, как мороженая рыба,
и салютует ей задней лапой,
а дощечка плачет от злобы и стыда.

Я видел, как его лупцуют дубинками,
я услышал, как он кричит от боли,
подобно скоту на бойне;
до меня донесся запах свежей крови,
она лилась у него из ноздрей
и текла по улице.

Вошел я в церковь
и стал на колени.
«Я люблю тебя, господи,
а также ближнего моего. Аминь».

Я вышел
с сердцем, легким, как лобзание ангела
на ланите святой души.

Я пошел домой.
Толпа обступила что-то.
Тут подошла моя соседка:
«Вы слышали? Вашего брата убили».
«Нет-нет! Я ничего не слышал. Я был в церкви».

Тень моя — фокстерьер по кличке Отвага;
куда ни пойду я — она за мною;
она рычит и щелкает зубами на всех гремлинов[416],
которые хотят мне устроить засаду;
она нюхает, чихает и мочится у телеграфного столба,
оставляя послание всем, кто пройдет потом:
«Я здесь прошла. Если смеешь, следуй».

Увы! В ту ночь я услышал «стук»,
он прогремел в дверях моего сердца,
стук, от которого съежится плоть,
стук, от которого корни волос
кругами на цыпочках бегают по голове.

Ах! Отвага! Ты меня покинула,
поджала хвост
и заползла на рваную блошиную подстилку,
оставив открытой мою наготу.
От озноба мне захотелось надеть
шкуру, оставленную змеей в траве.
Пальцы копались в глазницах,
глаза летели от страха,
на парашютах запрыгали слезы.

Чей-то нос глубоко ткнул палкой в пуп,
и выползла пара смеющихся вшей,
они хихикали, как пьяные от бензина чертенята,
выдворенные из полной кладовой моих стихов.
Я посмотрел на часы,
было далеко за полночь.
Зубы зудели, желая пришить
нитку к куску хлеба и супу.
Я на ощупь искал дверную ручку рассвета,
пощечины утренней дымки разбудили мое лицо.
Я посмотрел на себя.
Вот он я. Вот он я, лишенный тени,
пустой, как старый корабль,
ждущий, что его сломают.

Ах, Отвага! Неужели ты покинула меня навсегда?

Бум! Бум! Бум!
Слышу, далеко по северным небесам
разносится рокот и рев, похожий на гром.

Я навострил уши,
как олень, готовый бежать от неминуемой бури.

Бум! Бум! Бум!
Пока раскаты все приближаются
и приближаются к южному небу,
они хватают меня за сердце
и надежды мои взмывают все выше к престолу орла.

Бум! Бум! Бум!
Я барабан, что вырезан из черной шкуры жертвенной коровы,

я пробужу твою спящую душу.

Я дух твоих предков,
живших в священных хижинах,
я вечный заступник,
я вечный страж.

Дай рассказать о твоем драгоценном наследье,
о славном прошлом, растоптанном завоевателем,
уничтоженном рвеньем миссионера,

Я обнажаю факты,
все догмы и декларации,
пусть твой пытливый ум их рассмотрит.

О! Услышь меня, Дитя,
в пляске зулусов,
доводящей сердца их до исступления.

О! Услышь меня, Дитя,
в ночных бдениях черных молельщиков,
возвышающих дух до экстаза.

Бум! Бум! Бум!
То звуки барабана из коровьей шкуры —
голос Матери-Африки.

Изможденные песчаные дюны, мазутные скалы
в полдень, отравленный душным зловоньем;
ощетинившаяся проволока; и в небе — черными кляксами —
во́роны, сгустки сентябрьского мрака.

Мой дом стоит по соседству с ивовой рощицей,
плещущей ликованьем весенним…
Напрасно смуглый мой палец взывает, качаясь,
к проносящимся мимо автомобилям.

Над свалками — легкий дымок мошкары; на асфальте
старые знахари, искривленные, как больные деревья,
пьяно шатаясь, выделывают свой танец;
глаза, раскаленные докрасна, прожигают насквозь.

В грустной ярости я умоляю подбросить меня домой.
Никакого внимания — словно безумные,
зеркально сверкающие лимузины
мчатся, кудрявя дорожную пыль.

О сладостное ощущенье полета:
в удобной позе развалиться на мягком сиденье,
обмениваться с соседом любезностями,
истаивая в полудремотной истоме.

Два цвета: бежевый и бледно-лиловый,
кремовая обивка, и за рулем безмятежно
улыбается господин… Ах, эти жирные боровы,
отмахивающиеся от меня, как от мухи!

Стою, окутанный выхлопными газами. Белые флаги
возвещают — пусть отравленное — перемирие.
И вот наконец я в машине — мои мечты
уплывают к далекому горизонту.

Море — старый ваятель, любовно
обтесывающий скалы и рифы, —
бродит среди погребенных сокровищ,
поблескивая голубыми глазами на пристань;
застывшие на устах его мифы
взбесили бы иконоборца любого.

А там, в глубине, под накидкой из тюля, —
обломки мраморных рук Афродиты,
растерзанной стаей акульей.
Надменной, как храмовая колонна,
богиней когда-то пленялся влюбленный,
но — бурные прежде — восторги уснули.

В чем рыбы окаменелой тайная сущность?
Зачем раскапывают торфяные болотца?
Напрасно мы, молодые, мучась,
ищем — разгадка никак не дается;
наша стихия — стихия любви
в ртутном сверкании солнца.