Антология - Европейские поэты Возрождения

Едва зима войдет в свои права,
Как вдруг, лишаясь сладкозвучной кроны,
Свой изумруд на траур обнаженный
Спешат сменить кусты и дерева.

Да, времени тугие жернова
Вращаются, тверды и непреклонны;
Но все же ствол, морозом обожженный,
В свой час опять укутает листва.

И прошлое вернется. И страница,
Прочитанная, снова повторится…
Таков закон всеобщий бытия.

И лишь любовь не воскресает снова!
Вовеки счастья не вернуть былого,
Когда ужалит ревности змея.

Измученный оратай,
в морозный день чуть жив,
мечтает, иней с бороды сметая,
о всей пшенице, сжатой
средь августовских нив,
и о вине, чья кровь пьянит, густая,
он пашет дол, мечтая
о том, как серп возьмет,
и этим облегчает груз забот.

Тяжелые доспехи
и меч влачит с трудом
юнец, чью ратный труд сгибает спину,
и нет ему утехи,
он милый отчий дом
меняет на враждебную чужбину,
но, строгую судьбину
забыв, идет солдат
на рать, избранник будущих наград.

Кочует в океане,
доверясь двум стволам,
любитель злата из отважной братьи;
здесь меркнет дня сиянье,
и горний неба храм
штурмуют волны в яростном подъятье;
а он, в мечтах о злате,
забыл, что смерть близка,
искатель страстный желтого песка.

Покинув ночью ложе,
где сладко спит жена,
идет охотник за добычей в поле,
где хладный ветр по коже
и снега белизна,
но разве не награда в этой доле —
лишать природной воли
стремительных зверей:
как ни хитры они, а он хитрей.

Труду вослед награда,
своя пора и прок,
одно влечет другое непременно,
и зимняя прохлада
дает плоды в свой срок —
вот так идет времен согласных смена,
и лишь одна нетленна
Надежда среди благ,
живая там, где все похитил мрак.

Надежду отбирая,
что сердцу дашь взамен?
Что может заменить нам это диво?
Надежда, умирая,
все обращает в тлен.
Зачем бежишь ты, Флерида, стыдливо
природного порыва?
Рук любящих страшась,
чем наградишь ты трепетную страсть?

Любовь равно мужчине
и женщине дана;
он — не скрывает вожделенной цели;
и если половине
доверится она,
то сбудутся надежды их на деле.
Умерь вражду — ужели
противиться резон?
Придет пора — и рухнет бастион.

О смерти отблеск, злой кошмар, не надо
терзать меня, изобразив конец,
пришедший единенью двух сердец, —
любовь последней служит мне отрадой.

Спеши туда, где дремлет за оградой
тиран, замкнувшись в золотой дворец;
где спит, за свой карман держась, скупец, —
чтоб сон для них был мукой — не усладой.

Пусть первому приснится, что народ
стальные двери в гневе пробивает,
что раб продажный в руки нож берет;

Второму — что богатство убывает,
что в дом его проник разбойный сброд;
и пусть любовь в блаженстве пребывает.

Отнес октябрь в давильни виноград,
и ливни пали с высоты, жестоки,
и топит Ибер берега[454] в потоке,
мосты, поля окрестные и сад.

Опять Монкайо привлекает взгляд[455]
челом высоким в снежной поволоке,
и солнце еле видно на востоке,
когда сошли на землю мгла и хлад.

Вновь аквилон терзает лес и море,
везде — в полях и в гаванях — народ
от ветра двери держит на запоре.

И Фабьо на пороге Таис льет
ручьи стыдливых слез,[456] пеняя в горе,
что столь бесплоден долгих дней черед.

Во-первых, дон Хуан, поверьте мне:
Эльвира, что одета всем на диво,
не более модна и прихотлива,
чем это соответствует цене.

Затем, поскольку мы наедине,
скажу, что ложь Эльвиры столь красива,
что и краса, которая не лжива,
вовек не будет с нею наравне.

И если правда ложью оказалась,
зачем рыдать, когда и детям ясно,
что все в природе — лицедейство сплошь.

И неба синь, что нас слепит всечасно,
не небо и не синь. Какая жалость,
что вся эта краса — всего лишь ложь.

Открой же мне, о вседержитель правый,
в чем промысл твой всевышний заключен,
когда невинный в цепи заточен,
а суд творит неправедник лукавый?

Кто мощь деснице даровал кровавой,
твой, божий, попирающей закон?
Чьей волей справедливый взят в полон
и наделен несправедливый славой?

Зачем порок гарцует на коне,
а добродетель стонет из подвала
под ликованье пьяных голосов?

Так мыслил я. Но тут явилась мне
вдруг нимфа и с усмешкою сказала:
«Глупец! Земля ли лучший из миров?»

О бесценная свобода,
Ты, что золота дороже, —
В мире божьем драгоценного немало:
Под лучами небосвода
На подводном мягком ложе
Много перлов ослепительно сверкало.
Но всегда их затмевает блеск кинжала,
Пот и кровь их заливают,
Жизнь — их страшная оплата,
И свободу, а не злато
Дети мира неустанно воспевают,
Все в ней слито величаво:
Жизнь, добро, богатство, слава.

И когда мне вдруг забрезжил
Средь земного прозябанья
Свет небесный, свет живительный и яркий, —
Ибо я дотоле не жил
И сучили нить страданья
Три загадочных сестры, седые Парки, —
Охватил меня восторг немой и жаркий,
Утоленье вечной жажды:
Я свободою владею,
Упиваюсь жадно ею,
И лишь тот, кто в жизнь мою проник однажды,
Тот оценит беспристрастно,
Как судьба моя прекрасна.

Я, единственный властитель
Сей горы и долов милых,
Наслаждаюсь их привольем бесконечно,
И войти в мою обитель
Честолюбие не в силах,
Ибо скромный жребий выбрал я навечно.
И когда веду я за руку беспечно
Слепенького мальчугана,
Ищущего перехода,
Защитит меня свобода
От стрелы, меча, насилья и обмана.
Я оплачу боль чужую
И спою, о чем горюю.

На заре, уже омытой
Первой розовой росою,
Я из хижины, в предутреннем тумане,
Выхожу к реке, покрытой
Огневою полосою, —
Здесь ищу себе дневное пропитанье.
И когда жары почую нарастанье,
Грудь стеснится, взор смежится,
Ива тенью вырезною
Охранит меня от зноя,
Ветерок над головою закружится,
Щебет и благоуханье
Восстановят мне дыханье.

Сходит ночь в плаще громадном,
Никнет день в ее объятья,
И надолго воцаряется прохлада.
И в тумане непроглядном
Песнь заводят, слов не тратя,
Дети сумрака, веселые цикады.
И тогда моя единая отрада —
Строки деревенской прозы,
Немудреные подсчеты,
Но легки мои заботы:
Ведь подвластны мне лишь овцы или козы,
И мой день не омрачали
Королевские печали.

Груша нежно зеленеет,
Яблоки сгибают ветку,
И, как воск, прозрачно-желт орех мускатный,
Терн поспел, и ярко рдеет,
Лозами заткав беседку,
Виноград — медвяный, сочный, ароматный,
Изобилен урожай мой благодатный!
И пока его сберу я
Терпеливою рукою,
Над спокойною рекою,
Там, где Эстио катит ласковые струи,
Увенчает сбор мой новый
Золотистый плод айвовый.

Не завидую чужому,
Хоть богатому жилищу,
Где разврат и бессердечье душу давят.
В чистом поле я как дома,
Здесь нашел я кров и пищу,
Здесь вовек меня навет не обесславит.
Кто вкусил от сельской неги, не оставит
Шкурой застланного ложа,
Ибо так оно покойно,
Что презрения достойно
Ложе бархатное чванного вельможи.
Бедный ключ, поящий травы,
Не таит в себе отравы.

Во дворце, в толпе придворной,
В жажде роскоши сугубой,
Новой утвари, еды или наряда
Я бы шею гнул покорно
И тянул проворно губы
К той руке, в которой спрятана награда.
Ждал неверного, обманчивого взгляда
Тех, кто краткий миг в фаворе
И возносится над нами,
Кто в погоне за чинами
Видит счастье иль отчаянное горе…
Мир милей в крестьянском платье,
Чем война в парче и злате.

Не боюсь аристократа,
Не робею толстосума,
Не лакействую пред тем, кто на престоле,
Не стремлюсь затмить собрата,
Не ищу пустого шума,
Вечной славы и расфранченной неволи.
Но порадует крестьянское застолье,
Как пастух придет усталый,
Хлебом, и вином, и мясом, —
А вечерним тихим часом
Одинаково великий спит и малый.
Все равны во мраке ночи,
Когда сон смыкает очи.