Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

О вы, собачки, бдящие в покоях,
Где спит хозяйка, моськи, из-за коих
Нам не сойтиться с нею без огласки,
Ни материнской обмануть опаски,
Ни объегорить мамку-пустомелку,
Ни подглядеть в замочную гляделку,
Ни девок сенных подкупить дарами,
Чтобы язык держали за зубами.
Усните, что ли! Поумерьте ражу,
Пока ни то я малость попрокажу.
Пес вот небесный, в поднебесье вышед,
За вас, покуда спите, все дослышит.
Спать, псы! Сей сторож уж куда как чуток!
Все доглядит он в темну пору суток.
Ах, не хотите! Просьбе не вонмёте!
Хрипя от лая, пасти разеёте!
Что ж, стану клясть вас! Пусть и вам оттоле
Жить приведется в горе и недоле,

Пусть взбеситесь вы в жарку летню пору,
Пускай гайдук в вас стрельнет пулю скору,
Звезда собачья блох вам пусть напустит,
Собачник шкуру на пергамент спустит,
Пускай вас, хоть вы верны были слуги,
За ваши лупят палкою услуги
И, чтя пустою службу беспорочну,
Влекут крюками во канаву сточну.

Не столько зверя в Неполомской пуще,
Не столько злости в янычарской гуще,
Не столько ульев в украинских селах,
Не столько дворских дам сидит в гондолах,
Не столько в крымских ордах стрел каленых,
Не столько скрепов в грецких галеонах,
Не столько нитей на брабантских кроснах,
Не столько скрипу в жерновах соосных,
Не столько сельди во полнощном море,
Не столько красок зажигают зори,
Не столько чёток щупают в Лорето,
Не столько в Вене кова и навета,
Не столько в Гданьске хлеба в складах порта,
Не столько книжек на торгах Франкфорта,
Не столь весною птиц, колосьев летом,
Обилья в осень и числа приметам,
Звезд в ясном небе, на брегу песчинок,
В метели снегу и в дожде дождинок,
Не столько в плавнях всяческой тростины,
Сколь у меня любви для Катарины.

Не все же луку быть вооружённу —
Порой прискучат стрелы Купидону,
И сей, в хозяйстве видя больше толку,
В садах Пафосских делает прополку.
Трава там всходит, где надежду сеют,
Бурьян — обеты, кои ветр развеет.
Символ страданья — ветвь мертво свисает,
А в лабиринте — свой пути не знает.
Цветки — утраты, ягодки — заботы,
Из слез горючих плещут водометы.
Зефир приятный — неутешны вздохи.
Силки — лукавство, сторожа — подвохи.
Первейши травки — позабудка, лжица
Колюча изгородь клевет ежится.
Есть и прочнее огорожа — стены,
Где известь — плутни, а кирпич — измены.
Труждаюсь в саде том я наипаче:
Пришед с печалью, все кроплю во плаче,
Пашу скалисты Татры поневоле,
Хожу за Вислой и жну ветер в поле.

«Пусть, кто желает, станет с паном свойский,
Фаворов дворских топчет взгорок скользкий,
С меня довольно, восседая в сени
Утех домашних, мне б не знать и тени
Фортуны громкой, но, презрев мирское,
Свободу в сладком том вкушать покое.
Что ж, что тишком в своих пенатах сельских
Живу без сеймов и судов любельских,
Что королю я чужд, а знатных дружбе
Совсем не должен воздавать на службе.
Когда ж, всю пряжу изведя по чину,
Сует чураясь, встречу я кончину,
Проживший тихо, мыслю в ту же силу,
Старик уездный, я сойти в могилу.
Тому тяжка смерть, кто, свой путь кончая,
Был всем известен, сам себя не зная!»
Так молвил Тирсис, будто стоик новый,
Но лишь закончил свой глагол суровый,
Хвалы вельмож услышав, стал взыскати
Милостей, сеймов, выслуг и печати.

Цветики свежи, сорванные в саде,
Его для Каси вам покинуть стоит.
Вас не оставят внакладе —
И персей близко, и к власам пристроят.

Уж не корите капризну удачу,
Не сожалейте о росе да грядке.
Тут вам, когда вас оплачу,
Росою — слёзы, а грядою — прядки.

В них, позлащенных, то-то оживитесь,
Но тверды будьте, сколь вас ни голубят.
Ее очей берегитесь —
Вас, солнцеродных, эти солнца сгубят.

Если ж такое случится, превратна
Судьба вам лестну гибель посылает;
Той ради гибнуть приятно,
Которой ради весь мир умирает.

Тверд адамант, никоим не дробимый млатом,
Твердо железо, кое нареченно булатом,
Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый,
Тверд камень, без успеха волнами точимый.
Ты же, дева, твердее, когда неуступна,
Чем адамант, железо, дуб и камень купно.

Столь зримо скрыта в янтаре пречистом,
Пчела утопла в нем, как в меде чистом.
Ничтожна бывши в жизни своей бренной,
Она во гробе стала драгоценной.
За труд прилежный, видно, ей награда.
Какой была бы и сама же рада.
Пусть Клеопатра жизнью громогласней,
У мухи этой гроб куда прекрасней.

Теснил Ядвигу Бартош седовласый,
Та не далася — стар был блудень ласый.
Он видит — девка старость не уважит,
И сивый чуб свой черной сажей мажет.
Так головою нов, а сам такой же
Стучится к ней же с надобностью той же.
Она ж, смекнувши, что не дюж по части
Он мужска дела, хоть и темной масти,
«Не наседай, мол, и ступай! — сказала.—
Отцу твому я тоже отказала!»

Когда ты рядом, о моя тревога,
Пылаю я, как в летний зной пожога.
Когда далече, делаюся стылым,
Кровь леденится, ходит хлад по жилам.
Я мыслю о тебе — не солнце ль это,
Дарующее зиму мне и лето?

Врача спросила дева, тупя очи:
«Любиться лучше утром или к ночи?»
Тот вразумляет: «К ночи оно слаще.
С утра ж здоровью боле подходяще».
А панна: «Буду жить по слову мудру
Для вкуса — к ночи, для здоровья — к утру».

Любовь питаю мыслей маетою,
Мысли — алчбою и воспоминаньем,
Алчбу — надеждой, плотским домоганьем,
Надежду — басней и мечтой пустою.

Питаю сердце спесью и тщетою,
Спесь — дерзостностью вкупе с ликованьем,
Дерзость — безумьем и всеотрицаньем,
Безумье — гневом и неправотою.

Кормлю я горе плачем и стенаньем,
Стон — пламенами, пламень — ветром в поле,
Ветр — тенью зыбкой, тень — лжеобещаньем.

О горшей в мире слыхано ли доле,
Когда, печалясь чьим-то голоданьем,
Я сам в застолье голоден всех боле?

Еду, но без себя, раз без тебя; с собою
Вновь встречуся, представши опять пред тобою.
Еду, но половиной, другой — остаюся
С тобой я. Уезжая, надвое делюся.
Еду прочь, прихвативши часть наихудшу — тело,
Лучша — душа и сердце при тебе всецело.
Еду, располовинясь, и собой не буду,
Покуда за другою частью не прибуду.
Тогда, вновь съединенный, не то что дотоле,
Служить те стану цельный, не разъятый боле.

Прореките же, драгие
Лютни струны мне тугие,
В каких уделах мира, нестреножна,
Сегодня бродит мысль моя тревожна.
Часто ж дома ее нету,—
Не иначе, как по свету,
На крыльях воспарив неуследимых,
Ширь облетает стран неисследимых.
Ей и ночка не отрада,
И рассвет ей не привада;
Так что, бывает, ищешь ее оком,
Словно бы гостя в распутье далеком.
Святый Боже! Вельми многа
Особливость в нас от Бога —
Разные, то бишь, Предвечного знаки,
И непостижны премудрости всяки.
Дивна, однако, всех боле —
Мысль, ибо несть ей неволи!
В мире греховном с ней, вольною, мы же
Ко совершенству становимся ближе.
Что ж под солнцем с ней сравнимо,
Мчащейся неукротимо?
Не столь и птица, и не так летяща
Стрела из лука, на лету свистяща.
Не так и пламень трепещет,
Не так и молонья блещет.
Ею же каждый во мгновенье ока,
Будь он хоть рядом, зри хоть издалёка,
Даже моргнуть не успеет,
Туда проникнуть сумеет,
Где за богатой Китаем-страною
Море восточно лижет брег волною,
Или же в западны страны,
Кои во счастье пространны,
Иль до Гренландов, отколь Аквилоны,
Или до мыса, что был нареченный
Доброй Надеждой, а он-то —
Сущий средь теплого Понта.
А, погостивши в столь далеких водах,
Вмиг побывает также в антиподах.
Так что в единое время
Всюду бывать ей не в бремя.
Притом не только на земном просторе
Есть вездесуща, но в бездонном море;
Знай, плывет в любые зыби,
Чешуйчатой сродна рыбе;
Или же солнца превыше ходяща
Взмоет она же, столь быстролетяща.
А оттуда — вниз, в краины
Мчит суровой Прозерпины.
Так что искать мы почнем понапрасну
Высь и пучину, мысли неподвластну.
Прореките же, драгие
Лютни струны мне тугие,

В каких уделах мира, нестреножна,
Сегодня бродит мысль моя тревожна.
Знать, во той сторонке ходит,
Солнце к нам отколь восходит;
Злой хотя ветр к нам оттуда несется,
Мной она доброй надеждой зовется.