Дмитрий Дашков - Поэты 1820–1830-х годов. Том 1
365. АНИО
Диана, озари Тибур уединенный,
Сивиллы древний храм, порти́ком окруженный,
Где в ночь, когда всё спит, одна, не зная сна,
Перед треножником, торжественна, бледна,
Пророческим огнем, как жертва, пламенея,
Глаголы вещие выводит Албунея[208]
Над дикой бездной — где лишь скал на мшистом дне
Сверкает и гремит по темной глубине
Поток… вокруг звучат глаголы вдохновенья,
Как шум падущих вод среди уединенья.
366. КОРАБЛЬ
Один, средь бездны вод и неба пустоты,
Отважный плаватель, куда несешься ты?
Огромный твой корабль с перуном и стрелами
В борьбе с свирепыми и ветром и волнами…
Корабль! иль ты и сам строптив, как некий бог?
Чей дерзкий взор и слух следить без страха мог
Твой смелый вверх полет, то звонкое паденье,
Рев парусов глухой, снастей и свист и пенье
И в вихре влажных искр горящий водорез?..
По черной, адской тьме потопленных небес,
По черной пасти вод, как пасть живой могилы,
Летал и грохотал перун пламеннокрылый,
И море, жадное громаду поглотить,
Вкруг жидким чугуном клокочет и кипит…
Так ты, нетрепетный, своей судьбой водимый,
Один из края в край пучиною носимый,
В мятежном странствии спокойствия не знал…
И я, как ты, корабль, душою испытал,
На море жизненном, под грозными звездами,
Свирепый Аквилон с свирепыми волнами.
В. Н. ЩАСТНЫЙ
Василий Николаевич Щастный родился в 1802 году в семье небогатого дворянина на Волыни. Учился в иезуитском коллегиуме в Кременце, где изучил, в частности, латинский, польский, немецкий и французский языки. В 1819 году вступил юнкером в Митавский драгунский полк; в феврале 1826 года по домашним обстоятельствам вышел в отставку в чине штабс-капитана и определился в государственную канцелярию в Петербурге на должность писца (в 1827 году он получил чин титулярного советника)[209].
В 1828 году в «Альбоме северных муз» А. А. Ивановского появляются его переводы из «Крымских сонетов» Мицкевича и оригинальные стихи; видимо, к 1828 году относится и начало его личного общения с Мицкевичем[210]. Щастный был знаком с нежинскими лицейскими литераторами из круга Гоголя (Кукольником, В. И. Любичем-Романовичем)[211]; в конце 1828 года он входит в круг Дельвига, где получает признание в особенности как переводчик «Фариса» Мицкевича (1828). Он переводит и пропагандирует также творчество Ю. Коженевского, своего знакомого по Кременцу; перевод трагедии Коженевского «Отшельник» (1832) был одной из наибольших удач Щастного-переводчика[212]. В 1828–1832 годах Щастный сотрудничает в «Северных цветах», «Невском альманахе», «Подснежнике», «Царском Селе», «Альционе», «Комете Белы», «Литературной газете», то есть преимущественно в изданиях, связанных с кружком Дельвига. Как поэт Щастный отправляется от элегической традиции 1820-х годов, однако деформирует ее в соответствии с новыми поэтическими вкусами. Он обращается к изображению «сумеречных», даже иррациональных состояний человеческого духа, отступает от рационалистической точности поэтического слова, стремится к увеличению экспрессивности за счет внутренней драматизации и мелодраматизации стихотворения и иной раз позволяет себе вводить в традиционную элегию бытовые, «антипоэтические» картины («Хандра», 1832). После смерти Дельвига Щастный (с М. Л. Яковлевым и др.) разбирал дельвиговский архив и уничтожил значительную его часть, опасаясь вмешательства III отделения[213].
В 1835 году по состоянию здоровья Щастный оставляет Петербург и переселяется в Житомир, где служит в Волынской гражданской палате (заседателем от короны), а затем в Волынском губернском правлении. В 1840 году Щастный — штатный смотритель Злотопольского уездного дворянского училища. К этому времени он, по-видимому, вступает в конфликт с полонофильски настроенными кругами волынского дворянства; в прошениях своих он жалуется на преследующие его недоброжелательство и зависть; в дальнейшем он был обвинен в злоупотреблениях по службе и отрешен от должности «за неуместное посвидетельствование в пользу помещика Млодецкого», находившегося под следствием за угнетение крестьян. В 1853–1854 годах он был в Киеве, где его посетили В. П. Гаевский и М. А. Максимович; далее следы его теряются. Часть бумаг, оставшихся после его смерти, вдова передала М. И. Семевскому в 1884 году.
367. БЕЗУМНЫЙ
Я зрел ничтожества ужасный идеал
И человечество в его уничиженьи, —
Как в постепенном сил страдальца разрушеньи
Небесный огнь ума приметно догорал.
Казалось, сирого забыло провиденье:
Отринут ближними, обманутый судьбой,
Он слышал над своей поруганной главой
Обиды, дерзкий смех и гордое глумленье.
Он слышал… но его их голос не смущал!
В нем память о былом уже не говорила:
Неверная ему, как люди, изменила!
И, мнилось, сон его волшебный оковал.
И ярким пламенем огонь самопознанья
В блуждающих очах страдальца не горит:
Так хладный истукан спокойствие хранит,
Не зная радостей и бед Существованья!
368. КТО ПРИПОДНЯЛ НЕСКРОМНОЮ РУКОЙ
Кто приподнял нескромною рукой
Завес таинственной природы,
Кто знает цель, куда текут толпой
Владыки мира и народы,
Чей гордый ум отважно досягнул
Черты, поставленной заветом,
Кто, ратуя с судьбой и светом,
За Рубикон решительно шагнул,
Кто одинок, как царь воздушный,
Чье бытие приманок лишено,—
Тот мира житель равнодушный,
В цепи существ разбитое звено!
369. К* («Напрасно ты печаль твою скрываешь…»)
Напрасно ты печаль твою скрываешь:
Я разгадал тоску души твоей.
Как?.. на заре твоих весенних дней
Ты бедствия предчувствовать дерзаешь?
Взойдет ли день на небе голубом
Иль неба свод ночная мгла оденет, —
Не трепещи: беда тебя крылом
В губительном полете не заденет.
Венчай главу и девственную грудь
Красой тебе подобными цветами;
Ведь юность — пир, нам данный небесами,—
На сем пиру веселой гостьей будь.
Ты радости считай своим доходом,
Печалей же не ведай в жизнь свою:
Брось взор на них скользящий мимоходом,
Но сердцем верь блаженства бытию.
Живи, чужда томительных сомнений;
Но, чувствами не быв с рассудком врозь,
Ты холодом суровых размышлений
Надежды ветвь в цвету не заморозь.
О милая! веселыми глазами
Зари твоей веселый встреть восход;
Не плачь… А то несчастие придет,
Когда его накличешь ты слезами.
370. РЕВНОСТЬ
Когда, подсев к тебе наедине,
Речей твоих вкушаю упоенье,
Зачем порой в душевной глубине
Является преступное сомненье?
Ты хочешь знать, зачем, как демон злой,
Я иногда тебя глазами мерю?
Какой-то страх овладевает мной,
И полноте блаженства я не верю…
Так иногда при блеске торжества,
Случается, уничиженье бродит;
Так иногда во храме божества
Мысль грешная нам в голову приходит.
371. ФАРИС[214]
Как радостно освобожденный челн,
Красуясь, лебедем по влаге реет ясной,
И веслами ее объемлет сладострастно,
И выею возносится средь волн, —
Таков Араб, когда на степь, не зная страха,
С утеса на коне низринется с размаха,
Когда в сухих струях копыта зашипят,
Как в воду брошенный расплавленный булат.
Уже плывет, уже дробит
Валы сыпучие конь рьяный
И гордо океан песчаный
Дельфина грудью бороздит.
Что раз сильней, что раз сильней,
Едва слегка песку коснется;
Что раз быстрей, что раз быстрей,
Над пыли облаком несется.
Что бурная туча мой конь вороной[216],
Чело его блещет звездою денницы,
Раскинувши гриву, красавец степной
Полетом ног белых метает зарницы.
Мчись, летун мой белоногий,
Прочь леса, холмы с дороги!
Напрасно пальма молодая
С плодами, тенью ждет меня,—
Я стременами жму коня,
И пальма, от стыда сгорая,
Смущенных взвесть не смея глаз,
Поспешно кроется в оаз
И листьев шепотом тщеславному смеется.
Всё тщетно: бедуин как молния несется.
Там скал громады вековые,
Пустыни стражи межевые,
Сомкнутой цепню стоят;
В меня вперив угрюмый взгляд,
С насмешкой шепот повторяют
И вслед угрозы посылают:
«Куда летит безумец сей?
Там от пронзающих лучей,
В часы томительного зноя,
Не даст тебе прохладу, тень
Зеленовласой пальмы сень.
В шатре не вкусишь ты покоя:
Там свод небесный — твой шатер,
Песок — аджемский твой ковер.
Только скалы там ночуют,
Только звезды там кочуют».
Угрозы ваши тщетны, лживы.
Я ускоряю бег ретивый,
Опережаю легкий прах;
Потом, привстав на стременах
И обернувшись, взор презренья
Бросаю смело я назад…
И со стыдом гигантов ряд
Сокрылся в мраке отдаленья.
Но коршун, внимая угрозам их, мнил,
Что будет пожива, — пустился за мною
И, крылья расширив над шейха главою,
Венцом ее черным трикраты обвил.
«Чую, каркнул, мертвеца[217]:
Вот несутся два глупца —
Всадник ищет здесь дороги,
Ищет корма белоногий…
Из пустыни сей песков
Вам не вынести голов.
Только ветер здесь витает,
Унося свой зыбкий след;
Гады лишь она питает:
В ней для коней пастбищ нет.
Только трупы здесь ночуют,
Только коршуны кочуют».
Он, каркая, дерзко на бой вызывал.
В глаза мы взглянули друг другу трикраты.
Кто ж вздрогнул? Он вздрогнул, соперник крылатый!
Когда же упругий майдан[218] напрягал
И коршуна взором следил я далеко,
Он, взвившися, в небе чернелся высоко:
Сперва казался воробьем,
Еще мгновенье — мотыльком,
Там комаром еще мелькнул —
И весь в лазури потонул.
Мчись, летун мой белоногий, —
Скалы, коршун, прочь с дороги!
Тогда по тверди голубой
Внезапно облак белокрылый
В погоню кинулся за мной,
И, на свои надеясь силы,
Он мнил, в безумии своем,
Прослыть подобным мне гонцом.
Он над главой моей повиснул
И мне угрозу с ветром свистнул:
«Куда, смельчак, направил путь?
Там воздух гибелен тлетворный,
От жажды там растает грудь
И дождик влагой благотворной
Тебе чела не освежит.
Сереброзвучный не журчит
Ручей на почве распаленной,
Навек бесплодью обреченной.
Роса на землю не падет,—
Голодный ветр ее пожрет».
Вотще мне враг грозит хвастливый:
Я стременами жму коня
И продолжаю бег ретивый.
Ему ль, ему ль настичь меня?
Усталый облак стал слоняться,
Главою долу преклоняться
И на хребет высокий скал
Вдруг обессиленный упал,
Снедаемый стыдом и мщеньем.
Я наказал его презреньем
И дале бег мой устремил.
Гляжу назад — уже он был
На небо целое за мною.
Томимый злобою немою,
Он, изменяяся лицом,
Сперва досады багрецом,
Там желчью зависти облился
И, почернев, в горах укрылся.
Мчись, летун мой белоногий, —
Коршун, облак, прочь с дороги!
Я озираюсь… в сих местах,
Ни за плечьми, ни над главою,
Ни на земле, ни в небесах
Погони не было за мною.
Здесь природа, в крепком сне
Погруженная от века,
Стоп не слышит человека;
Спят стихии в тишине.
Так вечернею прохладой
Средь Иемена степей
Ненапуганных зверей
Спит кочующее стадо.
Не призрак ли, не зрения ль обман?
Не первый я среди пустыни:
Окопанный — я вижу — блещет стан
И гордо высятся твердыни,
Белеют кони, сверкают латы…
Узнав, что едет купец богатый,
Наверное, засели удальцы
И сторожат свою добычу.
Я к ним — стоят; я громко кличу —
Безмолвствуют. Что вижу?.. мертвецы!
То караван давно забытый,
Пустыни ветрами отрытый,
Как привидений грозных ряд.
Как будто бы дружина джиннов[219] сильных,
То кости всадников сидят
На остовах верблюдов длинновыйных.
Сквозь гнезда высохших очей,
Из обнаженных челюстей
Безостановочно струится
Ручьями пыльными песок
И шепчет так: «Не возвратится
Самонадеянный ездок
Под независимые сени
Из Урагановых владений,
Где даже алчущий шакал
Еще следов не пролагал».
Степей африканских мутитель летучий,
По топям песчаным ходил Ураган[220].
Меня он завидел, и гневно-могучий,
Крутясь, изумленный шумел великан:
«Кто это, — он молвил, — наглец дерзновенный,
Который из братьев ничтожный, презренный
Полетом поземным здесь смеет летать,
Дерзает наследье мое попирать?»
С досады топнул он ногою
И двинулся ко мне горою;
Потряс всю Емена страну
И, сильными схватив когтями,
Меня помчал он в вышину;
Дыханьем жег, разил крылами,
То вверх, то вниз меня кидал,
Горячим щебнем засыпал…
Напрасно! Я, воспрянув смело,
Его хватаю пополам,
Грызу, терзаю по частям
Его песчанистое тело.
Тесним бестрепетным врагом,
Хотел он вверх уйти столпом:
Рванулся вдруг, переломился,
Там в дождь песчаный превратился
И, как градской огромный вал,
К ногам моим противник пал.
Я отдохнул и в небо взоры
Самодовольные вперил:
Передо мной вращались хоры
Необозримые светил.
Казалося, красавиц ночи,
Наперсниц и подруг луны,
Ко мне с небес устремлены
Златосияющие очи.
В сей стране небытия
Из живых один был я.
Как сладостно груди усталой
Ночной прохладою дохнуть!
Свободно дышит шейха грудь:
Прошедшего — как не бывало;
И воздуха пустыни всей
Едва ль на вздох достанет ей.
Как радостно мой взор гуляет!
Как, быстролетный, без препон,
Неустрашимо он ширяет
За беспредельный небосклон!
Как сладко, любо на свободе
Умильно к матери-природе
Радушные объятья простирать!
Я их простер, и мир, как брата,
Хочу, с востока до заката
Обняв, к груди пылающей прижать!
И мысль сквозь синюю пучину
Летит, летит — и как стрела
В небес вонзается вершину.
Как медоносная пчела,
Впуская жало, с ним хоронит
И сердце вместе — так моя,
Вослед за мыслию летя,
Душа восторженная тонет
В лазурно-ясных небесах,
Где вечно царствует аллах!
372. ХАНДРА
