Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)
Но ефимки ефимками, а лично меня куда более заинтересовал иной факт, означенный в кладоведении: возраст самого древнего клада, найденного на наших российских просторах, насчитывает… семь тысяч лет! Притом знаменательно, что это были не какие-то украшения и не образцы «всеобщего эквивалента», а щедрый набор… каменных топоров и прочих подручных инструментов, укрытых от чужого глаза в глиняном горшке.
— Вон куда восходят истоки наших знаменитых русских мастеров, рубивших многоглавые деревянные храмы в Кижах, выводивших каменные узоры кремлёвских стен и башен, сооружавших енисейские бетонные плотины! — подумал я не без гордости.
А следом посетила меня и другая мысль. Ведь если пращуры, положим, при набеге врагов с особой заботой спрятали инструменты, значит, они больше всего ценили, говоря по-учёному, именно средства производства, а не средства платежа или предметы роскоши. И, вполне возможно, закопали те топоры как послание к потомкам, в назидание нам, чтобы и мы больше думали о труде, о «реальной экономике», а не о призрачных ефимках. Какой урок нынешним экономистам и политикам!
Тот дивный топориный клад тоже был найден в позапрошлом веке. А вот совсем недавно, по-моему, не менее любопытное «послание» древних было обнаружено в нашей Сибири, в соседней Хакасии. Механизаторы Июсского сельхозпредприятия отец и сын Фефеловы пахали зяблевое поле. Молодой Владимир на своём мощном «Кировце» шёл впереди, а Семён Алексеевич, по-стариковски, следом. И вдруг он увидел, что плуг сына вывернул какой-то громоздкий предмет.
— Наверно, опять камень из древнего могильника, — устало подумал пахарь. — Тут их прямо как насеяно, того и гляди.
Но что это? На вывернутый пласт веером высыпала белая, как известь, береста. Откуда её столько в голимой степи? И зачем? Когда механизаторы остановили трактора и подошли к переднему плугу, то увидели, что из борозды торчат внушительной толщины металлические дужки. Ухватились за них, поднатужились и вытащили… большущий бронзовый котёл. А в нём по самую кромку — всякие удивительные штуки: бронзовые пластины с причудливыми узорами, клочья от кожаной сумки, от берестяных туесов.
— Кладу более 2000 лет. Это уникальное собрание предметов древнего искусства из бронзы, — позднее заключили сотрудники Верхнечулымской археологической экспедиции Сибирского отделения Российской Академии наук, работавшие в долине реки Июс, на севере Республики.
Ажурных бронзовых пластин с изображением быков, орлов, драконов и других неведомых, фантастических животных и птиц в котле оказалось свыше двадцати. Не менее интересны и прочие изделия далёких мастеров, в том числе орудия труда, предметы быта. Июсский клад, считают учёные, может пролить свет на тайны старинного бронзового литья, устранить некоторые белые пятна в истории древней культуры Южной Сибири.
Будем надеяться. Но дерзну добавить, что он уже «пролил свет» на то, что формы жизни и труда древних хозяев клада, обитавших на нашей земле, были явно соборными, общинными и коллективными. И первое тому свидетельство — котёл, этот символ артельности, о коем умолчали учёные. Представляете: уже 2000 лет назад люди работали сообща, питались из общего котла, произведения искусства, рождаемые на досуге, тоже держали в «едином котле». Словом, отношения строили на принципе солидарности. Понимали, что без общего труда и взаимной помощи просто не выжить в суровых евразийских условиях. А вот нынешние правители и реформаторы не понимают… Всё уповают на некий всесильный рынок, на проценты и маржу, на якобы эффективного собственника, частника, а не на труженика-мастера, артельного по духу. Невольно подумаешь иногда: ладно ли у них, при всех учёных степенях, котелок варит?
Да ведь и наша недавняя история не менее поучительна. Живой её свидетель и крестьянский сын, я недаром постоянно обращался к темам общего дела, красоты мастерства в своих писаниях, включая поэтические. Позволю себе и нынешние заметки увенчать стихотворными строками:
Ставка Руси
От роду с сельской общиной
Связанный всем существом,
Там я не видел мужчины,
Чтоб не владел мастерством.
Всяк, исходя из потребы,
Гнул, и точил, и тесал.
Сам я умельцем пусть не был,
Но мастаков описал.
Перьев изгрыз я немало
С думой о нашем селе,
Что не на торге стояло —
На вековом ремесле.
Ладил — и знал себе цену
Каждый Иван и Пахом,
А барыши да проценты
Тяжким считались грехом.
Русь презирала века
Чудище — ростовщика.
Русь процветала, пока
Ставила на мастака.
ДиН перевод
Василь Стус
На чёрных водах кровь калины
Осеннего вечера ветка скрипит.
Слепою клюкою, что тычется в ветре,
дрожит, надломившись. И жалобы ветви
сжимаются в боли, а дерево спит.
Осеннего вечера ветка скрипит,
тугая, как слива, рудою налита.
О ты, всепрощающа, хоть и побита,
твой скрип ненасытною смутой омыт.
Осеннего вечера ветка скрипит,
и тяжкою синью в осеннем закате
мой дух колобродит. Прогнили все гати.
Нас мир обошёл — истуканом стоит.
Безумным пожаром дорога кипит —
взвивается пыль. И продутые кроны
всю душу обрушат и в пыль, и в полоны
тревожного слуха — как ветка скрипит.
И — солнце твоё водопадом кипит.
Тугой небокрай от густого стенанья,
согнувшись, обмяк. О, прими покаянье
изгойства (О, Боже, дай есть мне и пить).
Солги, что окончился путь мой. Что спит
душа, воспарившая в смертном аркане
высоких предчувствий. На сердца экране
качается вечера ветка, скрипит.
Осеннего вечера ветка скрипит. —
Ты чуешь, в раздоре живущий с собою?
Теперь за святою подайся водою
(утайкой послушай — Вселенная спит?).
Не спит. Ей ворчать и ворочаться, во —
злежа на горячей горошине века.
Но гулких шагов оглашается эхо.
То, Боже, сияние. То — торжество:
надежд и блужданий, предчувствий и на —
стижений того, что забыто до срока.
Колышется крона, а солнце жестоко,
мажором играет в пожарах сосна.
То тяга круженья над миром и под
косматыми тучами, под кровяными
торосами памяти. Господи, с ними
пускай породнится надломленный род —
приникший под толщей железных небес,
из пластика сшитых, стекла и бетона.
И песню на ощупь отыщет по тону
шелкового голоса (праздник воскрес!).
Чернеющей пашней дорога кипит.
Не видно и знака от Млечного шляха.
Сподобь меня, Боже, высокого краха!
Вольготно и весело ветка скрипит.
В том чистом поле, синем, словно лён,
где только ты, а более — ни тени,
взглянул и замер — вздыбились в смятеньи
сто теней. В поле, синем, словно лён.
В том чистом поле, синем, словно лён,
судил Господь возвысить нашу душу.
Послушай поле. Сам себя послушай
в том поле. В поле, синем, словно лён.
Сто чёрных теней преграждают путь,
уже, как лес, растут они, ступают
след в след и, удлиняясь, заставляют
в тугой клубок стезю твою свернуть.
Нет. Выстоять. Нет. Выстоять. Постой.
Остановись. Стоять. На этом поле,
что словно лён. Познай свою неволю
тут, только тут, на родине чужой.
В том чистом поле, синем, словно лён,
с тобой схлестнулись сто твоих же теней,
твоих врагов, грозящихся с коленей
тоской расплаты сквозь предсмертный стон.
И каждый стон — то твой последний стон,
твоей нелепой жизнью обожжённый,
как стрелы, возвращаются все стоны
на это поле, синее, как лён.
О, не спеши — пусть осень и не ждёт,
а мимоходом рощу разоряет,
и пламя листьев горькое ползёт,
как лис крадётся, а за кем — не знает.
Потухший пруд застыл, отклокотав,
остекленел, затих — не возмутится.
И женщины волхвующей рукав,
он для неверья разве что сгодится.
Но не спеши, обуглившись до пня,
который на холме, как гриб, чернеет,
а вспомни, постигая знаки дня,
как долгий век твой тихо стекленеет,
как плавно усмиряется струя
твоих страстей и воплей дикой воли.
О Господи, не вижу в чистом поле —
вон та межа — Твоя она иль чья?
Отклокотав, потухший пруд продрог.
А посему не расставляй бемоли
на палый лист, на ветви в голой боли,
на мёртвый час, на шаг и на поток.
Автопортрет со свечою
