Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Ты вся — и жажда, и горенье,
Ты лук, стрела и тетива,
Столетий светлое виденье,
Полуденная синева!

Не раз, судьбу свою пытая,
Ты в сердце страх превозмогла,
Когда, паломница святая,
Ты к водам животворным шла.

Когда ж, струи найдя живые,
Ты в отчий возвращалась дом,
Качая ведра золотые
На коромысле расписном, —

Злодей, коварный, как Иуда,
В потемках на тебя напал,
Разбил священные сосуды
И, светлую, тебя распял.

И ты, раскинув скорбно руки,
Смотрела на детей своих,
На их неслыханные муки,
На слезы и на гибель их,

На то, как рушатся и гнутся
Стропила зданий, как, сквозь дым,
Пожары ящерами вьются
По хатам бело-голубым,

Как вишни от огня чернеют,
Бегут бездомные стада,
И зло все пуще сатанеет,
И всё бесстыднее орда, —

И взгляд твой, и немой и властный,
Вдруг прогремел, как вещий зов,
Глуша всех пушек гул ужасный,
Объединяя всех сынов.

И всё восстало на злодея,
Настала грозная пора,—
И нет такого чародея,
Такого не найдешь пера

И нет еще такого свитка,
Чтобы багряно начертать,
Как на борьбу с ордой несытой
Народов наших вышла рать.

Одну у всех увидя рану
И общий увидав пожар,
Идет пастух Узбекистана,
Из Тулы — плотник и гончар,

Идет твой сын, о мать родная,
Со всей семьей одним путем,
И, вражьи громы заглушая,
Везде гремит наш правый гром.

И, хоть еще идти немало
До светозарного конца, —
Заря победы сочетала
Повсюду — честные сердца!

Еще тебя терзают, ранят,
Еще огни костров видны, —
Но знаю: правда не обманет,
Ей сроки вечности даны.

Я верю по свою кончину,
Что свет прольется на долину,
Что воссияет правота, —
И в заповедную годину,
На радость дочери и сыну,
Сойдешь ты, матерь, со креста!

Родной народ передо мной сияет
Неугасимым огненным столпом
И сердце мне в ненастье согревает.

История, перед твоим судом
Предстану — «птица малого полета»[135] —
И напоследок оглянусь кругом.

И спросит суд: «Завершена ль работа?
Ты не напрасно ль прожил на земле?
По чести говори, суд ждет отчета!

Ты ощущал ли на своем челе
Прикосновенье трудовой ладони,
Грозящей всякой ржавчине и тле?»

В своем допросе — чуждый беззаконий —
Меня он спросит: «Волос твой седой,
Быть может, знак неистовой погони

За радостью, довольной лишь собой,
За песнею, тебе лишь только милой?
Гордиться можешь ли хотя б одной

Страницею, в какой бы чувство было,
В труде бессонном, в длительном бою
Нас наполняющее новой силой?»

Отвечу так: «Я прожил жизнь свою,
И ошибался я неоднократно,
За что страданий чашу ныне пью,

Но не оставил я дороги ратной,
Призванья своего не утопив
В потоках лжи, обманщикам приятной.

Клянусь, что не был я себялюбив.
Мне вымыслов казалось мертвым море
И неживым — мишурных грез разлив.

С народом радость я делил и горе,
По ровному пути и крутизне
С ним вместе шел, его напевам вторя.

Я предан был душой своей стране, —
Сказать о том, что душу согревало,
На склоне жизни захотелось мне.

Хотел я отразить хоть в капле малой
Прошедшее, о нравах давних злых
Сказав всё то, что тут сказать пристало.

О тех, кого давно уж нет в живых,
Но близких сердцу, мне так сладко пелось —
Я видел простоту их душ прямых.

Я знал: земля по-новому оделась
И прошлого весна не озарит,
Но я служил, чему служить хотелось».

Отвечу так. И суд меня простит.

Как много бабочек! Числа нет белым парам!
Мерцает их снежок на голубых цветах.
Недавно дождь прошел. Всё дышит теплым паром:
Травинки, лужицы в дорожных колеях.
Июнь уж недалек. Подобные отарам,
Светлеют облака на влажных небесах.
И сердцу верится, и нет в душе сомненья,
Что будут жить и жить надежды и стремленья.

Удилище, леса, крючок да поплавок —
Снаряд куда как прост! Дрожит вода, сверкая.
Барашки по небу блуждают без дорог,
По ветреным лугам, как тени, пробегая.
Мгновений слышится медлительный звонок.
Так капли падают в кувшин, одна, другая…
Отвязан наш челнок, раздался стук весла, —
Подвижная тропа за челноком легла.

В той лодке — брат и я. Земля пусть над тобой
Пушинкою лежит, Иван мой молчаливый!
Спасибо, братья, вам. Мечтатели душой,
Вы оба были так сердечны, незлобивы.
Покуда я живу, живете вы со мной,
Исчезнем вместе мы, как песни переливы,
Как песня грустная далеких чумаков,
Навек замолкшая меж заливных лугов.

Был не болтлив Иван. Молчальника такого
С жемчужницей сравню, которая свой дом
Привыкла открывать лишь изредка. Ни слова
Не скажет брат, когда он в обществе чужом.
Зато, сменив пиджак на куртку рыболова,
В часы, когда вода мерцает серебром,
Он оживал, он пел, немало зная песен,
И анекдот его тогда был интересен.

Событий множество он помнил и имен,
Он в памяти хранил запас вещей огромный.
Когда он говорил, вставал из мглы времен
Отец горячий наш, с ним — Антонович скромный
(Был с юных лет еще союз друзей скреплен).
Их Юзефович гнал, бранил Пихно погромный,
А Лысенко любил, Старицкий уважал
И «Диоскурами» Иван Франко назвал.

Былое осуждать иной куда как шибок! —
Разумный надобен к истории подход.
Среди великих битв, среди ничтожных сшибок
Пусть понимать ее нас каждый учит год
И каждый новый день. Не избежал ошибок
По молодости лет и автор в свой черед.
(Я от критической не укрываюсь кары,
Но помните: пишу всего лишь мемуары.)

Мне перед критикой пришлось держать ответ
За эти вот мои «забытых предков» тени.
Я рисовал людей давно прошедших лет
Карандашом своих тогдашних впечатлений.
Иначе б я судил сейчас, а может, нет:
Не всякий критик ведь не знает заблуждений.
А впрочем, в старину не забираясь вспять,
Я Антоновича не стану защищать.

Еще студентами, едва наступит лето,
Вдвоем — отец и он — на лошадях, пешком
Отправятся в поход. Всё солнышком согрето,
Хлеба колышутся в разливе золотом.
Навстречу пешеход. Дедок Микита это…
На палку опершись, рассказом о былом
Неугомонный дед всегда готов делиться,
В один плетя венок и быль и небылицу.

Он Колиивщину припомнит: «Бил панков…»
И трубкою взмахнет, рассказ свой подтверждая…
«Да лет-то сколько вам?» — «Мне, милые, годков
Без счету, без конца, как синих волн в Дунае!
Здесь, вижу, все свои и нету болтунов, —
Так вот, послушайте. Уж я, Микита, знаю:
Недаром кровь лилась. Скажу вам, хлопцы, так,—
Еще среди людей гуляет Железняк!»

«Пока таится он и срока ждет, но люди
Не раз встречались с ним, — и я, чтоб не солгать…
Ужо настанет день — в субботу это будет, —
И он объявится… Тогда-то воевать
Голота примется! Панов-то поубудет,
Их всех повырежут — вот будет благодать…
Но обо всем молчок! Кто это разболтает,
Того сам Железняк жестоко покарает».

А то бывало так: друзья среди полей
Ватагу косарей встречают вечерами.
Им ужинать пора. И всё темней, темней
Горит костер. И вот уж угасает пламя.
И вот уже кулеш готов для косарей,
И ложки поднялись. «А не хотите ль с нами
Отведать кулеша?» Умаялся народ…
Кто косит для себя, лишь тот не устает!

Так или иначе, земля всему причина.
Землице б вольной быть: «где хочешь, там и сей!»
Какой-нибудь Мусий (рябой, а молодчина)
В цель прямо угодит пословицей своей:
«Пшеница — мужики, а господа — мякина.
Бери лопату лишь да хорошенько вей!»
И с ложками опять к еде стремятся руки,
И бодрый смех по всей разносится округе…

Так путешествуя, отец покойный мой
И песен всяческих наслышался немало…
Кто песню не любил! Лишь пень глухонемой
Не чувствует ее. Чье сердце не дрожало,
Когда звучал вдали девичий хор живой,
А солнце на воде под вербой угасало,
Последний кинув луч? Скажите, в ком из нас
Надежд не пробуждал такой вечерний час?

К девичьим голосам за речкой в час заката
Прибавятся еще и хлопцев голоса,
И ночь становится от пенья их крылата,
И песнями полны и рощи, и леса.
Как дышится легко! Как сладко пахнет мята!
Вдыхать бы грусть лугов… О ты, моя краса,
Песнь украинская, ты, в муках изнывая,
Тараса родила, великая, родная!

Бродячих двух друзей встречали средь полян
То писарь волостной, а то «чиновный» сотский,
А иногда и сам розовощекий пан
Заметит: «Ну и ну, — костюм-то не господский,
А разговор не прост! Они мутят крестьян!»
(Свидетелем того был эконом Заблоцкий.)
Хоть не было ножей у наших двух друзей,
Их гайдамаками считали без ножей!

Подпанков и панов цветную галерею
Студенты видели в экскурсиях своих.
Тот, простаком прослыв, спокойно, не краснея,
Деревню обирал и грабил за троих,
Другой гуманностью прославился своею
(Шевченко нам в «Княжне» нарисовал таких) —
За радости любви голландскою коровой
Покрыток награждал хозяин образцовый.

Панка Иван мой знал, — большой оригинал
Помещик этот был: он нравом норовистым
Уездных барышень с младенчества пугал,
А после, сам себя провозгласив буддистом,
Стеной в три сажени (забор был прежний мал)
Он вотчину обнес, считая мир нечистым.
Ограда та была, признаться, не плоха:
Воров боялся пан сильнее, чем греха.

Соседей угощал лучком да кислым квасом,
Санскритом поглощен, чудак-забавник тот.
Обжору он бранил, считая лоботрясом,
А гости со двора — спешит набить живот:
Барашка скушает и честь воздаст колбасам…
Сидит в кальсонах он, ладонь о чрево трет,
И сладкий стол обжор ему — обжоре — сладок,
А грош даст мужику — и тут же с ним припадок.

Иван рассказывал, а меж болотных трав
Дощаник наш скользил по ряске, мимо лилий,
И капли с удочки стекали за рукав,
Но первые лучи одежду нам сушили.
Казалось, целый мир в воде среди купав!
В травинках свет играл, и тени в них бродили.
Ребенку малому, всё странно было мне:
И тихий звук в воде, и отзвук в вышине.

Богдан был средний брат. Захожая Одарка
На брата моего лишь глазом поведет,
Иль пустомели речь души коснется жаркой,
Или в душе придет веселию черед,
Иль — что таиться в том — его согреет чарка,—
Мой средний брат Богдан ликует и поет.
На всё он песнею, как эхо, откликался,
На всё он отвечал, с чем бы другой не знался.

Нет! Имя нимфы той — поэтам дорогой —
Я мыслю, нам нельзя изъять из обихода,
Хоть эхо и зовут украинцы луной.
Здесь следует сказать, что множество народа
На этом обожглось. У слов обычай свой,
У слов, как у людей, свой нрав, своя природа
И странность жребия. И сам языковед
Дивится судьбам слов среди туманных лет.

Встречается знаток; он с видом Моисея
Скрижали нам несет: «Того-то избегай!»
Законник говорит: «Я властию своею
На сем кладу запрет». Мне чужд его Синай.
Цепей не признают ни слово, ни идея;
Вдобавок, чтоб судить, законы твердо знай…
(Узор «Беневского» и «Домика в Коломне»
Октаволюбие в образчики дало мне.)

Наш славный Вересай, Гомер родных полей,
Был должен выступать в столице на концерте.
Со сцены к старику струилось, как ручей,
Актрисы пение. Вот, верьте иль не верьте,
Кобзарь затрепетал, он так сказал о ней
И голосе ее (слова избегли смерти):
«Эх, пани и поет! Немало бы я дал,
Когда бы голоском таким вот обладал!»

Однако очередь и старика настала.
С распорядителем на сцену вышел он
И скрытому во тьме, невидимому залу
Отвесил поясной, мужицкий свой поклон.
Настроил инструмент — и тихо зазвучала
Бандура славою казачьей. Перезвон
Не слишком громок был, но вздрогнула певица:
«Я всё бы отдала, чтоб в пенье с ним сравниться!»

Мне слышать довелось немало кобзарей,
Которые, основ гармонии не зная,
Своими песнями пленяли тем верней.
Я, Гриця из Кошляк искусство вспоминая,
С капризным завитком его седых кудрей
Сравню его напев. Как Каська молодая
Тужила-плакала! Тот скорбный говорок
Микола Лысенко для новых дней сберег.

Однажды я слыхал Микиту. Говорили,
Что в молодости он был ловкий конокрад
(И в старости его, сказать по правде, били,
Чуть лошадь пропадет, — хоть сам он был бы рад
Злой славы избежать). Он близок был к могиле,
Не пел, почти хрипел, но этаких баллад
Нигде и никогда я уж не слышал боле,
Они давались лишь Садовскому Миколе.

На поле синее вечерний пал туман,
Над речкою его завеса дымовая.
Так кем же ты опять на новый праздник зван,
Кому ты внемлешь, вновь от радости пылая,
И кто зажег тебя? — В тиши запел Богдан.
И звуки вдаль спешат, как птиц чудесных стая,
Которая, летя над тихим лоном вод,
Прощается с тобой, и стонет, и зовет.

Кто скажет, для кого те зовы стаи птичьей?
Кто скажет, почему и слезы, и любовь,
И колыбель, и гроб, и славных дел величье,
И мелочь поминать не раз, а вновь и вновь
Бессмертной песнею у смертных есть обычай?
И сердце почему дрожит, теплеет кровь,
Едва лишь в сумерках та песня заструится,
Что навевала сон на детские ресницы?

Как песня, странен был характером Богдан:
То весь в себя уйдет, то вспыхнет, словно порох,
То в голову ему придет великий план:
Скорее в Мексику! — На сцену! Лишь в актерах
Спасенье! — Надо жить, беря пример с крестьян! —
И загорится весь в неисчислимых спорах.
Он в небе воздвигал свой замок золотой,
Но хатки на земле не вылепил простой.

Студентом будучи, считался он эсдеком,
Но, впрочем, в партии Богдан наш был навряд.
Всё это далеко: однажды с другом-греком
Он призывал народ на гребни баррикад,
Ходил по городу с тем южным человеком
И «Варшавянку» пел, и люди говорят,
Что черносотенец Пахомов — парень ражий —
С тяжелым кулаком его знакомил даже…

Однако мне пора на тихий пруд, назад
К стрекозам, к бабочкам над тонкою былинкой.
С них начал я рассказ на очень старый лад,
Но кое в чем и я еще блесну новинкой…
Качнулся поплавок, насторожился взгляд:
Уклейки да плотва, что делать мне с мельчинкой!
И вдруг уходит вглубь гусиный поплавок,
И рыбицу подсечь приходит самый срок…

Удилище мое согнулося дугою,
А леска светлая звенит, как бы струна,
А по воде круги. Под ними — под водою —
Уж трепетная тень мне — рыбаку — видна.
Пурпурное перо блеснуло предо мною,
Сверкнула чешуя: вот рыба! Вот она
Вся извивается, лишенная опоры!
Сегодня клев хорош! Отменны красноперы!

И снисходительно Иван смеется мне,
Хоть папиросу взял, а всё не сводит ока
Он с поплавка. А пруд весь в голубом огне
Переливается. А берег недалеко
Зеленою каймой дымится в глубине
И тонет в зеркале застывшего потока.
И ветерок задул, он, к нам слетая вниз,
Доносит песенку, — то братов кум Денис.

На каючке своем, сколоченном умело,
Он, скромный браконьер, в час утренних прохлад
Запретные дары[136] сетей собрал и смело
Теперь взял удочку — законный свой снаряд.
Над нами селезень! Тугое прозвенело
Над речкою крыло. А вот стрижи летят.
Раздался тонкий писк, — то выводок утиный:
Тень ястреба скользит над камышом и тиной.